«И все же грех мне жаловаться, – Николай Соломонович откинул одеяло. Воспоминания о молодости неожиданно придали ему сил. И снова быстро стучит сердце, кровь мчится, полыхая жаром. – Бог послал красавицу-жену и одиннадцать деток, а еще здоровье, и достаток, и успехи по службе. Выходит, не казнил меня Господь за Маешку[30]. Отчего? Верно, все же не добрый был Лермонтов человек. Да что там, самому себе можно признать честно – дурным человечишкой был Михаил, мерзким и подленьким. Некрасивый, вечно то мрачный, то язвительный – но единственная отрада славной доброй бабушки. И она его так залюбила и разбаловала, что он, должно быть, возомнил себя Богом – а товарищи были сдержанны в отношении него, да еще и дамы нос воротили. Я всегда старался на балах рядом с ним не показываться. Высокий, статный, с белыми густыми волосами – что он против меня, жалкий карлик, злобный горбун. Достоинства моей внешности невольно подчеркивали его недостатки. Но я жалел его тогда, все мне казалось: стоит только даме ответить на чувства Маешки, он станет покойнее, добрее... Должно быть, Мишель страдал от этой своей некрасивости и потому особенно яростно мучил новичков, которые только поступали в нашу школу. Помню, он по ночам подговаривал, чтобы сдернули с новичка одеяла и облили его ледяной водой. И куда потом бедолаге: нет смены платья, постель сыра... А как он вел себя в столовой! Коли подадут на общем блюде то, что ему особенно по нраву, выберет все куски и быстро съест, а остальные товарищи потом без обеда сидят. Впрочем, умом Лермонтов отличался сильным и острым – это уже тогда всем нам было совершенно понятно».
«Не стану говорить об уме его: эта сторона его личности вне вопроса, – вновь придвинув к себе ящик с письменными принадлежностями, вывел Николай Соломонович, – все одинаково сознают, что он был очень умен, а некоторые видят в нем даже гениального человека...»[31]
– Гениального! – вдруг чуть ли не над ухом пронзительно взвизгнула сестричка.
Быть такого не может! Сестра, здесь, откуда, когда тому двадцать лет минуло, как свела ее в могилу чахотка? Но ведь ее голос! Звонкий, высокий...
Николай Соломонович изумленно глянул перед собой. Поодаль постели, между высоким светлого дерева шкафом и окном, окаймленным бархатными красными занавесями, и правда стояла сестра. Юная, осьмнадцати лет, какою была она в то время, когда первый раз представили ей Лермонтова. А случилось это еще накануне первой его ссылки на Кавказ.
– Гениального человека! Что же ты неправду говоришь, – не унималась сестра. На ее хорошеньком свежем личике появилось брезгливое выражение. – Как он мне голову кружил, все стихи читал!