Полковский взволнованно ходил из угла в угол. Вот уже второй раз штурман грубо нарушил судовой порядок. В прошлом рейсе капитан, поверив обещаниям, простил его. А штурман обманул. И у Полковского было такое ощущение, будто его светлые чувства чем-то запачканы. Нахмурившись, он решил на этот раз обойтись круто.
В дверь тихо постучали.
— Войдите, — пригласил Полковский, не оборачиваясь и приготовившись уже вынести приговор об увольнении.
В дверь робко, как-то боком просунулся Птаха, и, опустив голову, остановился на пороге. У него был жалкий вид: плечи опущены, руки висели, как плети, китель помят. На лице его были стыд и страдание.
Капитан, все еще не оборачиваясь, сказал:
— Я вас увольняю. Не могу терпеть позора.
Штурман съежился, как от удара. В это время Полковский оглянулся. Его поразил вид штурмана и, чтобы не расчувствоваться, он добавил:
— Довольно. Я больше не верю.
Птаха, высокий, немного сутулый юноша с худым лицом и широким лбом, давно протрезвившийся, мучительно переживал свой поступок и был ошеломлен приговором. Он неподвижно стоял, уронив подбородок на грудь. А Полковский ходил из угла в угол и думал, что иначе он не может поступить.
— В Одессе вам выдадут направление в отдел кадров, а пока освобождаю от вахты, — сказал он.
Штурман не шевельнулся. Оба молчали, и Полковскому было тягостно чувствовать присутствие Птахи, были неприятны все эти резкости, упреки, унижения. Он сделал над собой усилие и остановился напротив молодого человека, нетерпеливо сказав:
— Можете идти.
— Не гоните меня, не позорьте! — в отчаянии воскликнул штурман и протянул руку, точно защищаясь от удара. — Верьте, верьте, этого больше не будет! Простите в последний раз! Не гоните, прошу вас! Я этого не хотел, но мне тяжело, мне страшно возвращаться в Одессу, — порывисто, голосом полным внутреннего отчаяния, боясь, чтобы его не перебили, говорил штурман.
Полковский почувствовал в словах Птахи искреннее смятение, и в душе его шевельнулись сострадание, жалость. Он испытующе посмотрел на юношу, на красные пятна, выступившие на его лице, и сказал уже участливо:
— Успокойтесь, садитесь.
Штурман сел к столу и закрыл рукой глаза.
В Полковском пробудились врожденная доброта и отзывчивость, за которые его так любили моряки. Он не торопился и ждал, пока юноша успокоится и сам поведает о каком-то горе, которое, очевидно, было причиной его поступка.
Полковский думал о том, что Птаха еще совсем молод, что ему не больше двадцати трех лет, что он способный штурман, а недавно даже разработал способ увеличения мощности лебедки. Он всегда был жизнерадостным и веселым пареньком, но в последние недели стал угрюм, замкнут, Полковскому сделалось неловко за свое счастье.