– Я так рада, что ты пришла, девочка. Я ждала тебя. – И опять касания – невольные, легкие – руками где-то на талии, сзади, чуть ниже; грудью по груди – наверное, случайное, по самому краешку; животом – тоже легкое, сразу ослабевшее; дыханием, прерываемым шуршащими фразами, может быть, даже губами… Иначе откуда взялось щекочущее осязаемое пятно, соскользнувшее со щеки на шею и растекающееся там тревожными мурашками? А еще запах, родной до умопомрачения, до обморока, притягивающий, растворяющий в себе, обезоруживающий, лишающий сил.
– Я так рада, что ты пришла. Так рада. Так…
– Откуда у вас этот телескоп? – все же сумела спросить Элизабет. Ей надо было сделать несколько шагов, там, оказывается был диван – небольшой, вишневого цвета, совсем недалеко, у противоположной стены. Сама бы она не дошла до него, и потому Джина, ведь, кажется, так звали эту женщину, помогала ей, поддерживая одной рукой за талию, а другой… Нет, Элизабет не могла уследить за обеими руками.
– Так это же Бена. Я что, не говорила тебе, Лизи? Лизи, Лизи, ты все забыла, Лизи.
Голос продолжал нашептывать ее имя, именно так ее называла мама давно-давно, в детстве, и точно таким же голосом, и точно такое же тепло исходило тогда от нее, и точно такой же запах, и руки были такие же заботливые и нежные, и их незачем было ни бояться, ни остерегаться. Таким рукам позволительно все, что они хотят.
– Он ведь у нас астроном, Бен. У него такое хобби, Лизи. Слышишь, девочка? На, выпей шампанского.
В руку попало что-то легкое, полупрозрачное, потом в рот полилась жидкость, она была сладковатая, шипучая и почему-то слегка вязала рот. Элизабет пила ее и никак не могла напиться, только вокруг все становилось еще более расплывчато, словно комната погрузилась под воду и надо пробиваться через ее толщу, чтобы до чего-нибудь добраться.
– Он его повсюду таскает с собой, этот телескоп. Слышишь, Лизи? У тебя такая нежная кожа, особенно здесь…
– Зачем? – произнесла Элизабет вязкими губами. Или ей показалось, что произнесла?
– Он любит смотреть на звезды, – засмеялся голос. Этот смех тоже впитывался в Элизабет с детства, втирался в кожу, входил в доверие, становился неотделимым. – Он их считает. – Снова смех, но теперь чуть резче, погрубее. – Тебе так удобно? Откинься на спинку, расслабься, вот так. Дай, я еще налью. Только держи бокал покрепче. Держи-держи, а то упадет. – Снова смех, снова губы, совсем рядом.
– Зачем? – пробормотала Элизабет, хотя ей уже было почти безразлично.
– А он счетовод, – пошутил мамин голос и снова засмеялся. Хотя мама никогда так не шутила. Мама, неужели она здесь, неужели не умерла? Но она же умерла! Или… – А еще он подглядывает в чужие окна, – снова проговорил голос и снова оборвался коротким смешком. Окна тоже его хобби. – Ну, положи ножку мне на коленку, ах, как тут мягко и нежно и почти нетронуто, ты, Лизи, чувствуешь – мне так приятно тебя ласкать.