Кто же теперь заменит у власти потерявшую не только мужа Марию-Людвику? А не ясно, у Яна Казимира вообще никакой королевы нет – не женат пока. И ради своей истинной любви, не человека, а власти, Мария-Людвика решается на невероятное дело – добивается через своих конфидентов специального постановления сейма и сената. В нем сказано, что нечего, мол, на поиски королевской невесты тратиться, посольства посылать, и так в казне два злотых, и те дырявые, а готовая королева, пока за смертью супруга бесхозная, тут уже, под боком. На Востоке жениться на вдове брата скорее бонтон – не пропадет родственница без куска хлеба, – а в католической Польше это невероятное потрясение основ, почти кровосмешение! Но протестующих игнорировали или объяснили им, что хуже будет. Так она и стала супругой человека, даже инициалы которого на монетах I.C.R. – Ioannus Cazimirus Rex – стали расшифровывать как «Initim Calamitatis Regni», что переводится как «начало несчастий королевства». Оказалось, что не без оснований – хмельниччина развернулась буквально синхронно с восшествием на престол бывшего иезуита, страстного борца со схизмой, а уж про шведский «потоп» я все равно лучше Сенкевича не скажу, а его если кто и не читал, то кино смотрел. Причем роль Яна Казимира в навлечении на голову Ржечи Посполитой этих несчастий была просто исключительной. Хмельниччину именно он разжигал, как мог, своим религиозным усердием, из-за которого значительная часть граждан польского государства вдруг оказалась людьми второго сорта, – подобное внимание к божественному и более сильные государства доводило до сумы, да вроде и не перестало. А что касается Швеции, то главным подстрекателем шведов к войне с Польшей оказался подканцлер Радзиевский, возненавидевший Яна Казимира за то, что он соблазнил его жену. Кстати, это Марию-Людвику совсем не волновало – во всяком случае, пока ей не изменяла ее истинная любовь. Власть. Но пока суть да дело, вдруг оказалось, что от истинной любви Марии-Людвики и польскому государству есть великая польза. Не рассчитывая выйти замуж ни за Хмельницкого, ни за шведского короля Карла Густава, она дралась за власть, как львица! Ободряла супруга, вообще человека слабохарактерного и кобеля, каких даже среди польских королей мало, отговорила его отречься от престола, о чем он серьезно подумывал, – в общем, была большей польской патриоткой, чем многие поляки, которые пачками ездили к Карлу Густаву приносить ему присягу. То ли Матка Боска Ченстоховска помогла, то ли неуклонная твердость короля, искусно укрепляемая королевой, сделала свое дело, но безнадега начала отступать, а раздел Польши, который одно время уже казался неминуемым, был отсрочен более чем на век. За многое можно сказать Марии-Людвике решительное «фе», причем не только по нашим моральным нормам, а как положено – по общепринятым нормам и правилам ее времени (не ругать же, скажем, Юлия Цезаря за бисексуальность, так тогда было принято и даже в каком-то смысле модно). Но ее стойкость, решительность и изворотливость в защите страны, королевой которой она была и мечтала остаться, заслуживает только величайшей похвалы.