«Если бы найти Древних, — думал Одинцов, — то, быть может, удалось бы узнать, где находится Айден. В той ли галактике, в которой Земля, или в другом звездном острове? Либо вообще в другой реальности, которая соприкасается с земной лишь в одном месте, в Баргузине, где расположена установка Виролайнена… Или Айден удален от Земли не в пространстве, а во времени? Может, он в будущем или в прошлом, за миллионы лет в ту или другую сторону от искры разума, что вспыхнула и погасла на Земле?»
Одинцов потянулся и вздохнул, стараясь изгнать воспоминание о скользких щупальцах, шаривших в его мозгу. Нет, зря старина Виролайнен пытается инициировать сигнал возврата, запуская лапу ему под череп! Пожалуй, старику удалось бы добиться своего, если бы он, Одинцов, спал целыми сутками. Но волновой зонд, щуп, поток импульсов — или что там еще генерирует эта проклятая машина! — будит его. А в бодрствующем состоянии Георгий Одинцов не боялся ничего.
Нет, он не хотел возвращаться. Пока не хотел. И дело заключалось даже не в том, что обладание молодой плотью, пластичной, как мягкая глина, в которой с каждым днем все ясней и ясней проступали черты юного Гошки Одинцова, сулило новые радости. Это казалось приятным, как и предстоящая встреча с златоволосой Лидор, но главное было в другом. В том, что Одинцов никогда не останавливался на половине пути. Гордость — или, возможно, его понимание долга — требовала, чтобы работа была завершена.
Не являлись ли все эти мысли самообманом, своеобразным фундаментом из булыжников чести и кирпичей обязательств, которыми он подкреплял свою истинную цель — задержаться в Айдене как можно дольше? Что ж, возможно…
Вдруг ему захотелось побыть наедине с этой молчаливой и темной ночной степью, разбросавшей свои травяные ковры от лесов Айдена до страны холмов, от подножий восточных ксамитских гор до Западного океана. Приглушенный ночной гул лагеря — храп и сонные вскрики людей, негромкое фырканье тархов, лязг доспехов часовых — вдруг начал тяготить Одинцова, смутно напоминая про другие человеческие муравейники, неизмеримо более огромные, шумные и надоедливые. Москва, Тегеран, Ханой, Новосибирск… Даже Баргузин, где в криотронном блоке, в холоде и тишине анабиозной камеры, стынет оболочка Георгия Одинцова…
Он передернул плечами, вернулся в палатку, повесил за спину чель, сунул нож за отворот сапога, подумал секунду и вложил еще один клинок в другое голенище. У настоящего хайрита по кинжалу в каждом сапоге… Задернув полог шатра, он медленно побрел к границе лагеря. Лагерей, собственно, было два: хайритский, окруженный плотной стеной фургонов — Одинцов по-прежнему ночевал в нем, — и второй, более обширный, заставленный кожаными шатрами айденитов и тоже огороженный возами. Там стояла просторная штабная палатка, в которой он теперь проводил утренние и вечерние часы, выслушивая доклады и отдавая приказы мелким, средним и крупным начальникам своего воинства.