Выключив компьютер, он уставился в темный экран, потом задумчиво пробормотал:
— В шторм любая гавань хороша… С этим не поспоришь, но надо еще, чтобы он согласился. Рисковое дело, опасное…
Но, зная Одинцова, генерал не сомневался, что тот не откажется.
* * *
За окнами совсем стемнело, и на площадке перед стартовым комплексом зажглись фонари. Летящий снег мерцал в их сиянии, а обступившие площадку угрюмые ели казались отрядом таежных воинов в белых маскхалатах. Над их остроконечными шлемами повисла луна, похожая на огромную серебряную монету с чьим-то неясным ликом, божественным или королевским. Ртищев с Манжулой совсем выдохлись, и Одинцов закончил тренировку и погнал их в душ. Сам остался в зале, но не потому, что экс-полковнику зазорно мыться с лейтенантами, — просто не любил, когда озираются на его шрамы. Поглядеть было на что, особенно на спине, и Одинцов, не признаваясь себе в этом, все-таки стеснялся. Не станешь же каждому объяснять, что чертова мина сзади взорвалась… Тот, кто на нее наступил, сразу отправился к ангелам, но и Одинцову досталось — теперь его спина была похожа на небрежно вспаханное поле.
Он постоял у окна, глядя на искристый иней, нарисовавший на стекле контуры женской фигурки. Должно быть, поэтому вспомнились обе его супруги, Светлана и Ольга, и другие женщины, с которыми он был близок, временами по сердечной склонности, а иногда по расчету, ибо в делах служебных было не до сантиментов. Женщин к нему тянуло; возможно, их соблазнял окружавший его ореол таинственности и силы плюс мужественная внешность. Но своя половинка, единственная на белом свете, так и не нашлась, чему Одинцов имел вполне разумное объяснение. Ему казалось, что слабый пол в двадцатом веке лишился жертвенности, присущей женщинам в далеком прошлом, той черты, что помогала им ждать, не задавая вопросов, и любить, не требуя взамен ни денег, ни нарядов, ни квартир в столице, ровным счетом ничего, кроме ответной любви. Разумеется, не все женщины сделались жертвами эмансипации, встречались и другие, во всех отношениях подходящие, но в семейной жизни Одинцову все-таки не повезло. Правда, из-за этого он женоненавистником не стал.
Вздохнув, он направился в уже опустевшую душевую, смыл пот, переоделся и постоял перед зеркалом. Зеркало было непременным атрибутом прежней его профессии, помогавшим натягивать маски невозмутимости, гнева, интереса или равнодушия, всего того, что должен изобразить разведчик в чужой стране. Он много лет обучался этому искусству, и сейчас нужное выражение явилось будто бы само собой. Он был деловит, спокоен, собран.