— И то, что мы найти, может быть с одной ногой или без глаза, — заметил Браун, но Шахов, не обращая внимания на американца, наклонился и заглянул в лицо Гурзо:
— Вы хотите сказать, что он вообще ничего не боится?
— Боится, конечно, но не ран, не смерти и не пугающих неожиданностей. Боится недугов и старости, боится сделаться беспомощным, боится место потерять… нет, я не о должности инструктора, я о месте в жизни… Все это страхи человека, лишенного привычного статуса в силу тех или иных причин. И чтобы вернуть его, он жизнь положит. Он — это не наши капитаны с лейтенантами. Против него они — мальчишки.
— Все они имеют боевой опыт, — промолвил Шахов.
— Их и его опыт — понятия несравнимые, — возразила Гурзо и вдруг, судорожно сглотнув и вцепившись в свою папку, сказала: — Вы знаете, где он побывал и скольких человек убил? Не в массовых операциях, а так, один на один, ножом, веревкой, голыми руками… Он не любит об этом говорить, но я подняла архивы ГРУ с его отчетами. В Никарагуа, в восемьдесят третьем, он…
Шахов покосился на американца и хлопнул ладонью по колену:
— А вот об этом не надо! Все! Я выслушал ваше мнение и буду думать.
— Босс, он чтобы думать, — философски заметил Браун, поднимаясь. Потом добавил: — Однако думать быстро и помнить: any port in a storm.[1]
Они вышли из кабинета, а Шахов снова направился к компьютеру и вызвал файлы с отчетами испытателей.
— Пак, — бормотал он, осторожно касаясь клавиш, — Костя Пак, Глеб Смирницкий и Джо Мартинес… Еще, кажется, Бабанин, старлей с Северного флота, подводник… И этот капитан-грузин, Реваз Бараташвили…
Их отчеты один за другим скользили по экрану. Каждый ходок (так на местном жаргоне называли испытателей) был тренирован замечать максимум подробностей за минимальное время, поэтому они описывали местность, свое ближайшее окружение и, по возможности, ситуацию, в которой очутились. На самих себя, на то, что может сказать человек о собственном теле, они, как правило, не обращали внимания; за считанные секунды Там надо было уцелеть и увидеть как можно больше. Однако в очень редких случаях этот принцип нарушался.
Пак разглядел свою руку. Впрочем, называть ее рукой было бы неверно — крупная лапища казалась больше, чем у гориллы, и поросла густой рыжевато-бурой шерстью. Смирницкий посмотрел вниз, на свои колени и ноги — кожа отливала негритянским цветом шоколада, хотя он являлся природным русаком-северянином из Мурманска. Мартинес, рослый кубинец из Флориды, заметил, что его пятерня сделалась крохотной, как у пятилетнего ребенка, а пальцы лишены ногтей. Руки Бабанина были вообще нечеловеческими, трехпалыми, покрытыми чем-то вроде чешуи. Что до Реваза Бараташвили, то он не рассмотрел ни рук, ни ног, ни живота, словно его глаза находились на конце вытянутой вперед морды. Все это наводило на размышления. Какие? Точный ответ не был известен ни работавшим в Проекте аналитикам, ни самому Шахову.