И так без перемен и без передышки до самой могилы, среди неизменно белых стен кельи, переезжая по чужой воле, даже не успевая к нему привязаться, из одного жалкого сельского монастыря в другой. Ничего не иметь и ничего не желать в этом мире, ничего не ждать и ни на что не надеяться. Считать пустыми и преходящими скоротечные мгновения земной жизни и чувствовать себя освобожденной от всего, даже от любви, как освобождает одна лишь смерть…
Тайна подобного существования останется навеки непостижимой для этих двух молодых мужчин, созданных для борьбы, красивых, сильных, полных желаний, созданных для того, чтобы наслаждаться жизнью и страдать от нее, чтобы любить и давать жизнь…
О crux, ave, spea unica!
Монахини уже скрылись из виду, они вернулись в свой маленький уединенный монастырь.
Аррошкоа и Рамунчо не говорят ни слова о сорвавшемся предприятии, ни о том, почему впервые в жизни им вдруг изменило мужество. Они почти стыдятся своей внезапной и непреодолимой робости.
Некоторое время их головы были обращены в сторону медленно удаляющихся монахинь; теперь они смотрят в темноте друг на друга.
Сейчас они расстанутся и, наверное, навсегда. Аррошкоа передает другу поводья маленькой повозки, которую он обещал одолжить ему.
– Ну, вот и все, мой бедный Рамунчо! – говорит он дружески-сострадательным тоном, в котором ясно слышится: «Уезжай, раз уж ты не сумел сделать то, что задумал; а мне, знаешь, пора, меня ждут товарищи…»
Раймон хотел в последний раз перед разлукой прижать к сердцу брата своей возлюбленной, дать волю слезам, которые, быть может, хоть на мгновение утишили бы его боль.
Но Аррошкоа снова стал таким, каким бывал в свои дурные дни, бездушным красавцем игроком, которому нет дела до слабых и робких. Он рассеянно пожимает руку Рамунчо:
– Ну, ладно, прощай!.. Желаю удачи, там, за океаном!.. И бесшумным шагом удаляется в темноту, туда, где на границе его ждут контрабандисты.
Вот и все, больше у него никого нет на свете… Раймон ударом кнута пускает вскачь маленькую горную лошадку, и та мчится вперед под легкий перезвон колокольчиков. Этот поезд, который должен пройти через Араноц, этот пароход, отплывающий из Бордо… какой-то инстинкт еще подсказывает ему, что нужно успеть вовремя. Он торопится, сам не зная почему, словно лишившееся души тело, машинально выполняющее приказ; и вскоре он, не имеющий в этом мире ни цели, ни надежды, углубляется в дикую чащу леса, в непроглядный мрак майской ночи, который открывается монахиням из высоких окон их монастыря.
Для него все навеки кончено, и родина, и восхитительные сладостные грезы юности. Он словно растение, вы рванное с корнем из родной баскской почвы, гонимое прочь прихотливым ветром.