Фалафель там сражается с хурмою,
сулаки бьются с хумусом и пловом,
но, как всегда, нейтральны помидоры.
Над Гибралтаром вьётся истребитель,
взлетевшая душа 6-го флота.
В компьютере там есть предохранитель.
Он нас предохраняет от ошибки,
чтоб не пришлось начать всё это снова
и, встав с колен в той безымянной дельте,
следить над головой за тенью птицы,
парящей и рассеянной в полёте.
Глядишь – и улетит, нас не заметив,
к далёкой, нам неведомой границе.
Я, как всегда, один лечу безбожно
над океаном, беспредельно-снежным.
Двойное виски ставлю осторожно.
На стюардессу я гляжу безгрешно,
как на заливы Северной Канады,
и мир пульсирует на телепанораме.
Так славно ощущать себя агентом
Антанты, в белой пробковой панаме,
Джеймс-Бондом в лёгкой шапке-невидимке.
И, пролетев над Англией, как ангел,
в Италии остаться у залива
случайно и как будто по ошибке.
И пить кампари, чтоб не опознали.
В вечернем баре девке в мини-юбке
слегка и бескорыстно улыбнуться
с надеждой, чтобы, опознав,
ещё налили.
Имперских зданий сталинская стать.
Как будто мир на цыпочки привстать
пытается, к Свободе дотянуться.
Но миром правит хладный лицедей
и на ночь прочно закрывает остров.
Бесплотный лёт судьбы, её прозрачный остов
растают в вечереющей воде.
И странно, что так хочется вернуться
в обшарпанный обманом зал суда,
где отделяет мутная слюда
холодной плёнкой мастерскую чувства.
Благословенна эта пелена,
верней, туман, в котором наши души,
спасённые, предел судьбы нарушив,
осознают, что горе от ума.
Благодарю за каждый мёртвый час
осмысленно-пустого ожиданья.
Но, видимо, никто не ожидает
её, меня, да каждого из нас!
И как бы мне хотелось сна незнанья,
как чашки кофе чёрного с утра.
Где длятся чаепитий вечера?
Где тянется табачный дух беседы?
Всё это было будто бы вчера.
Лет двадцать, а всё кажется,
что в среду.
Когда остынет звук, когда остынет,
когда луна осенний ножик вынет
и память виноватого найдёт,
озимые, где слабых бьют навзлёт,
замёрзнут наконец,
и ночь закатом,
печалью царственной
отметит этот холм, —
там всё останется.
И на затихший дом
сойдёт покой,
и только запах быта
оставит след в душе
молочно-мутный.
Там живших
след простыл
и ставня, как бельмо,
глядит на лес
сквозь пепельное утро.
Но также в пустоту,
в разбитое окно.
В погасшем бездонном зале – море немых голов,
лишь два лица светятся, – Боже, спаси.
Все затаились, ждут сокровенных слов.
Но не дождёшься в сумерках, как ни проси.
Светятся лица их в пустой темноте,
словно родное слово в сверхзвуковой сети,
кто-то собрался спеть, но вовсе не те, не те.
В этой молве таких губ в толпе не найти.
Свечи мерцают вслух, и стекленеет зал,