— Подожди, девочка, не уходи.
Женщина, которая это сказала, так быстро прошла по коридору, что Ася успела заметить только ее черные, с редкой проседью волосы, круглое лицо да еще глаза: темные и немного прищуренные. Асе они показались просто печальными и усталыми. Она еще не знала, что такие глаза бывают у добрых и убежденных в своей правоте людей. Ей просто очень захотелось броситься за ней и сказать:
«Вы знаете, ничего я с вами не боюсь!»
Она бы, может, и выполнила свое намерение, но женщина уже крылась за дверью, куда посторонним входить нельзя. Значит, она тут не посторонняя.
Не поглядев на вошедшую, Угарова ткнула в ее сторону свою толстую короткую руку.
— Будь здрава, Иванова! Собралась? Ты там за ними приглядывай… За музыкантами за этими…
Иванова? Ася на секунду задумалась, припоминая что-то необычное, что связано с этой очень обычной фамилией. Иванова? Вспомнила: Елена Сергеевна, любимая Сенина учительница музыки.
А за фанерной дверцей уже шел деловой разговор, из которого Ася поняла, что сегодня Елена Сергеевна уезжает на фронт с бригадой артистов и музыкантов и пришла к Угаровой за какими-то документами. Получив то, что ей надо, Елена Сергеевна сказала:
— А теперь у меня есть к вам еще одно дело…
Как только она это сказала, Угарова, еще ничего не узнав, начала кричать:
— Ну давай, говори, какое у тебя дело. Обратно на Советскую власть пришла жаловаться? Ну, давай-давай!..
Она усмехнулась, и Ася поняла, что Угарова, должно быть, так шутит. Жаловаться на Советскую власть? Если это шутка, то глупая. Иванова просто ее не заметила, сделала вид, что не заметила. Она спросила:
— Что вы сделали с Емельяновым?
С треском захлопнулась фанерная форточка, но от этого все равно ничуть не ухудшилась слышимость. Все слышно, даже тяжелое дыхание Угаровой.
— Ох, Иванова, о себе подумай. О своем партбилете.
— Вот я о нем и думаю. И не могу понять, как у вас, у члена партии, у матери, поднялась рука отобрать у больного мальчика последний кусок хлеба? Этого я не понимаю!
— Отнять? Скажешь тоже. Никто и не отнимал.
— Я все слышала, что эта девочка говорила.
— А ты слушай с понятием. Ты головой слушай, а не сердцем. Очень оно у тебя мягкое да обманчивое.
— Ведь педсовет его еще не исключил.
— Педсовет. У меня есть указания повыше.
— Оставлять больного человека без хлеба? Не может быть таких изуверских указаний!
— Потише, Иванова… Тебе известно, что его мать…
— Все знаю. Вы были на педсовете, когда разбирали этот глупый вопрос?
— Почему глупый? Ты полегче тут выражайся.
— Глупый потому, что об этом и говорить бы не следовало. Ведь еще толком ничего не известно. Слухи только одни… А вы это дело подняли, а сами на совете ни слова не сказали.