— Ну, у меня дела, — заторопилась она. — Пойду поговорю с твоими конюхами. Потом зайдешь ко мне, Саша, спросишь, где клуб.
Она пошла, как поплыла, неторопливо покачиваясь, через большой двор и скрылась в конюшне, откуда доносились глухое постукивание копыт о деревянный настил и женский голос, напевающий что-то печальное, томительное, как летний зной.
— Конюхи… — выдохнул директор и широкой ладонью крепко потер небритый подбородок. — Садись, Саня, поговорим здесь.
Они сели у городьбы, прямо на теплую траву. Но весь разговор состоял в том, что директор спрашивал, а Сашка отвечал, и не очень охотно, оттого, что директору все давно уже известно. Это Сашка сразу понял, что директору такая сдержанность понравилась: не любит парень много трепаться — значит, работник, это уж наверняка. Тем более что родители — колхозники, и отец по зимам работал от колхоза в лесу коновозчиком. Значит, парень этот — свой человек, к тому же еще и фронтовик. Но все-таки не полный еще мужик — этого тоже не надо забывать.
— Какое же тебе дело подобрать, чтобы по силе? — задумался директор.
— На войне спрашивали как с большого, — напомнил Сашка.
— Верно твое слово. — Директор снова потер подбородок. — Ну и вот, значит, поскольку нам такая откололась судьба — вернуться к нормальной жизни, а войне предвидится конец, то мы и рассуждать обязаны, как нормальные люди. Мужикам — там где положено работать, женщинам — свое занятие делать. Ну, а ребятам учиться до их полного совершеннолетия. Пока тебе, конечно, поработать придется. А лучшего места, как наши окрестности, не найти. Ты мне поверь. Я все места по России нашей пешком прошел, все высмотрел и обратно вернулся, в тайгу. Где жить начал. Валентина тебе кровная сестра, фронтовая. У нее слово, как гвоздь. И бьет крепко. — Тут он усмехнулся и покрутил головой. — Жалости у нее нет. А про тебя тут у нас все достаточно через нее знают, в какой хочешь дом зайди — первое тебе место. И будет тебе от всех почет и любовь… Вот тебе и вся моя агитация, принимай окончательно решение и располагайся на долгую жизнь.
И Сашка принял решение.
Сашка уехал, и для Бакшина наступили странные дни ожиданий, тревог, надежд. Никогда он за всю свою деятельную жизнь не испытывал того, что пришлось испытать в эти тоскливые дни выздоровления. Привыкший командовать событиями, он вдруг почувствовал себя рядовым, почти штрафником, которому никто не подчинялся, но все могут шпынять его, как хотят. Даже санитарки покрикивали на него. И он все терпел.
Настало лето, а от Сашки хоть бы слово…