Кажется, в глазах Бакшина она тоже встала на некую порочную позицию рядом с этим «просто человеком».
Тоном, не допускающим возражений, Бакшин снисходительно пояснил:
— Мы рождаемся, чтобы исполнить свой долг.
— Кроме того, мы рождаемся, чтобы жить и любить. Вы об этом не думали?
— Любить? — Бакшин быстро взглянул на Таисию Никитичну, как бы сомневаясь, не ослышался ли он. — Любить. Так что же, по-вашему, обязан человек — только жить и любить? А бороться?
— Если по-моему, то это одно и то же: жить, любить и бороться.
— Может быть, — великодушно согласился Бакшин. — А ты, Шагов, как думаешь насчет любви?
На это Шагов ничего не ответил.
— Не все же рождаются борцами, — сказала Таисия Никитична.
— Это верно, некоторые так и остаются просто жителями. Чего милее — положить свою душу в банк для наращивания процентов и на них жить потихоньку. Но сейчас — война, и все надо забыть, все свои чувства.
— Но тогда что же будет с человеком? — попробовала возразить Таисия Никитична. — Не бывает бесчувственных-то.
Согласившись с ней, Бакшин тут же возразил:
— Правильно. Не бывает. Чувство долга и даже чувство самопожертвования — вот что сейчас делает человека настоящим человеком.
С необъяснимым удовлетворением поняла она, что спорить с ним невозможно, да и не надо, — он все равно будет прав. Все за него: сила убежденности, опыт жизни, авторитет борца, жизнь которого никогда, наверное, не текла по тихому руслу. Уж он-то не доверит свою душу никакому банку. Если, конечно, признает существование у себя такого пережитка, как душа. Оказалось, признавал, но не очень-то ей доверял:
— А душу надо вот так держать, такое наше время.
Показывая, как надо держать душу, он тряхнул над столом крепко сжатыми кулаками. Ладони у него оказались маленькими, совсем не подходящими к его большой, сильной фигуре. Розовые, пухлые и, должно быть, мягкие пальцы, поросшие светлыми волосками, почему-то наводили на мысль о том, что человек он, наверное, добрый, но к его доброте, как и к его преданности делу, примешивается фанатизм. И, может быть, это так и надо, когда разговор идет о преданности.
Да, конечно, свою-то душу он умеет держать в руках. И души людей тоже. И то, что он говорит, — это не просто громкие слова, это от глубокой убежденности.
— Вот радистка эта наша, — продолжал Бакшин. — Я с ней пойду куда угодно. Будет стоять до конца и не выдаст. А как увидит немца, автомат в ее руках сам стреляет. Ненависти больше, чем сознания своего долга.
До этого момента Шагов не принимал никакого участия в разговоре. Сидел на табуретке и пускал себе в колени сизый махорочный дым. И тут он, не поднимая головы, уронил тяжелые слова: