В Сёркье после сенокоса исландских лошадок выпускали пастись на выгон, и я часто тайком брала одну из них и пускалась вскачь без седла. Вообще-то делать этого не разрешалось, так как лошадям нужно было дать отдых. Поэтому, если мне случалось свалиться, я никому не показывала дома свои ссадины, а падала я частенько. Но однажды я вернулась, обливаясь кровью, и думала, что мне попадет. Однако, к моему удивлению, отец был со мною нежен и ласков, сказал, что это ничего и что со временем я научусь не падать с коня.
Однажды в газете была напечатана статья о культурном центре в Люсакаре. Мы с Ионом и Дагфином решили, что она полна снобизма. А затем и сами начали величать себя «культурным центром в Люсакере». Нам казалось, что все-таки это благозвучнее, чем беспризорники из Люсакера.
В городе мы бывали редко. Наше царство было в Люсакере. Здесь поселилось несколько семей, знакомых домами. Семьи эти составляли в те годы то, что называлось «общество Люсакера». Самыми интересными личностями были художники Вереншельд, Эйлиф Петерсен, Герхард Мюнт[105] и Отто Синдинг. Первые трое жили совсем рядом с нашей усадьбой. (23)
Ворота Вереншельда буквально упирались в наши. Их хорошенький красный деревянный дом с белым фронтоном стоял на холме, оттуда открывался вид на фьорд. Весной и летом Вереншельд часто писал в саду — то клумбу прекрасных разноцветных тюльпанов перед домом, то фруктовый сад в цвету. И сам он был великолепной натурой — длинные седеющие волосы и борода, с годами они совсем побелели. И когда бы мы ни пришли посмотреть, как он работает, он был неизменно ласков и терпелив. Болтая с нами, он продолжал работать.
Зато жена его, тетя Софи, не любила, чтобы ему мешали. Накинув на плечи шарф, она сразу же спускалась в сад, шурша длинными юбками. Она была до того близорука, что сперва подходила к нам вплотную, обнимала каждого за плечи и лишь тогда, внимательно всмотревшись в лицо, могла разглядеть, кто стоит перед нею. На том проверка и кончалась. «Да ведь это же Лив!»— и тут же отправлялась на чердак за яблоками или на кухню за пирожными. У тети Софи были больные ноги, и на прогулке она тяжело опиралась на руку мужа. Но никогда ей и в голову не приходило послать на чердак или в подвал кого-нибудь из детей, и всем было невдомек, что ей надо помочь.
Ни у кого на свете не бывало таких удивительных детей, как у тети Софи, все они были как на подбор, один лучше другого, по крайней мере так получалось по ее словам. Я только вздыхала — вот если бы и наши родители были о нас такого же мнения. И нужно признать, что тетя Софи не зря так восхищалась своими детьми. Вернер стал ученым, Баскен — очень крупным врачом, а Дагфин — известным художником. Но тогда ведь я этого еще не знала.