А вот еще люди, которых я никогда не забуду. Это Фернанда и Оскар Ниссены. Они были ярко-красными социалистами, а в те времена большинству это казалось чем-то ужасным.
«Оскар Ниссен идеалист,— говорила мама.— Мне он очень нравится». Тетя Фернанда — я ее так называла, потому что она приходилась тетей детям Вереншельда и сестрой тети Софи,— была «замечательным человеком», так считала мама.
Что Оскар Ниссен был таким уж страшным, как про него говорили, мне не очень верилось — в нашем зале он всегда был тих и вежлив. У него было такое правильное лицо и милая улыбка — он в отличие от других мужчин не носил ни бороды, ни бакенбард, и поэтому его улыбка была видна.
Фернанда Ниссен была действительно замечательным человеком. Умница, жизнерадостная, отзывчивая и ласковая к детям. Была ли она красивой, не знаю, но взгляд ее серьезных глаз был красив.
Много лет подряд у нас бывал и профессор Амунд Хелланд, чаще всего с Мольтке My, а иногда с Ламмерсом. «Хелланд может быть хорошим другом и непримиримым врагом»,— сказал о нем Вереншельд. Это мы почувствовали и на себе, когда они с отцом поссорились. Вернее, это он рассорился с отцом, но почему — отец так и не понял как следует. Тогда и прекратились его визиты в Пульхёгду, и больше он ни разу не пожелал встретиться с отцом.
Но как-то мы случайно столкнулись с ним на улице, и он так обрадовался, что я даже испугалась, как бы он не разорвал мне пальто, потому что вцепился в мой воротник и не отпускал, пока не привел в свой уютный дом. Меня угостили теплыми венскими булочками, которые он как раз принес из магазина и высыпал на стол. Тут он разразился градом вопросов, стал расспрашивать обо всех нас. Обо всех, кроме отца. «Ах, Хелланд, пришел бы ты опять к нам!»— попросила я — и напрасно. «Ну нет, голубушка,— последовал ответ.— К твоему отцу я не приду, но ты и мама можете заходить ко мне».
А лучше всех был Мольтке My, и, пожалуй, он был самым близким другом отца. Он был и моим другом. Я всегда любила, когда родители уходили в гости: тогда являлся Мольтке и читал мне вслух. Отец считал, что Мольтке теряет здесь драгоценное время, но ведь многие злоупотребляли и его временем. С надеждой звонила я ему — он сам мне позволял,— и Мольтке приходил. Мы сидели в гостиной мамы, Мольтке — в кресле с высокой спинкой, рядом стояла на столе лампа, а я усаживалась на стул пониже, как раз перед ним. Он читал — сперва сказки, песни, а позднее, когда я стала постарше, крестьянские рассказы Бьёрнсона, Юнаса Ли[107] и другое. Я сидела и с благоговением слушала, стараясь сосредоточиться на содержании книги. Но иногда начинала разглядывать этого большого человека, сидевшего передо мной. Лоб у него был такой высокий, что, казалось, светился, кожа так бела, что щеки и лоб были совсем бледными на фоне короткой темной бороды и длинных усов. Временами он взглядывал на меня и кивал, а иногда его мысли были совсем далеко. Тогда мы слышали, как в зале тикают часы, а мне не хотелось их слушать. Мы растягивали эти вечера как только могли, и когда Мольтке пора было уходить, я провожала его немного по дороге.