— Да как же! — воскликнул Семечкин. — Настасья Петровна, да неужто вы меня не узнаете?
Коровина обернула к нему безучастное лицо.
— Это вы меня Настасьей Петровной зовете, а я — Александра Кирилловна.
— Бога побойтесь! — завопил Семечкин. — Да когда же вы были Александрой Кирилловной? Вы — Настасья Петровна Коровина, купеческая вдова из Саратова; встретили мерзавца Кругликова, чтоб ему провалиться…
Семечкин приходил в ярость, Пафнутьев удержал его за руку.
Белякова скоро вернулась в сопровождении молодца из лавки, который нес на плече охапку драповых пальто с бархатной отделкой. Пафнутьев выбрал из них потеплее, сторговался, Семечкин заплатил. Вслед за тем они расплатились с хозяйкой дома, позвали извозчика и увезли Коровину. Пафнутьев с вокзала отправил телеграмму Патмосову. Всю дорогу до Петербурга Настасья Петровна безучастно сидела в углу дивана. Семечкин казался убитым. Пафнутьев сказал ему:
— Мы пока поместим ее в комнате, у вас в номерах, а завтра позовем профессора, все расскажем, и он нас научит. В Петербурге есть один, специально занимающийся гипнотизмом.
Семечкин тяжело вздохнул.
— Никаких денег не пожалею. Ах, мерзавец, мерзавец! Что он с ней сделал, душу вынул!
— Вернем, вернем, прежняя Настасья Петровна будет! — утешал его Пафнутьев и пожимал ему руку.
Действительно, на другой день в номера, где жил Семечкин, приехал профессор. Он подробно расспросил Пафнутьева, осмотрел Коровину и сказал:
— Необходимо поместить ее в клинику. Будьте покойны, мы ее вылечим.
— То есть ничего не пожалею, — воскликнул Семечкин. — Спасите ее!
Он вытер платком слезы.
— Не беспокойтесь, поправим! И будет она снова здоровой и бодрой. Я осмотрел ее, она совершенно здорова. Сегодня же поместите ее в клинику; я распоряжусь.
Снова унылые дни потянулись для купца Семечкина. Каждый день заезжал он в клинику, беседовал с профессором, а потом входил в комнату Коровиной. А она так же отстраненно сидела в глубоком, спокойном кресле, как в той убогой комнатенке в Луге.
— Настасья Петровна, да неужто вы не узнаете меня, Егора Егоровича? — восклицал Семечкин, и в ответ она неизменно говорила:
— Я — Александра Кирилловна и не знаю, почему вы меня зовете Настасьей Петровной?
Семечкин уходил. Даже Авдахов не мог успокоить его.
— Не бойтесь, выздоровеет она. Сразу это сделать нельзя, — уверял его Пафнутьев.
Профессор каждый день усыплял Коровину и повторял свои внушения, пытаясь вернуть ее к воспоминаниям о прежней жизни. И наконец долгожданный час настал: Семечкин приехал в клинику, вошел в комнату Коровиной и увидал на ее лице краску, а в глазах — осмысленный взор. Он подошел к ней и дрогнувшим голосом сказал: