— Ты так сурова, Доната, — посетовал он.
— Сурова? Я ведь все же приютила тебя в своем доме.
— А теперь хочешь поскорее сбежать. Может быть, даже жалеешь, что приняла меня.
Она почувствовала смущение, подумав, что в его словах есть доля правды.
— Я не умею быть терпеливой с больными, — призналась она. — Даже с самой собой, когда мне нехорошо. Так что не принимай это лишь на свой счет! Такая уж я есть.
— Тогда тебе не следовало меня приглашать.
— Условия у твоего брата были невыносимые — и для него, и для тебя.
— Он был со мною гораздо ласковее, чем ты.
— Он с тобой обнимался?
— Доната! Теперь ты еще и смеешься надо мной.
— То, что ты это заметил, очень хороший признак. — Мягко, но решительно она освободила свою руку.
— Значит, ты и правда меня уже покидаешь?
— Мне надо спать, тебе тоже. — Она охотно поцеловала бы его потрескавшиеся губы, но не позволила себе этого, чтобы не пробуждать в нем напрасных надежд. — Я ведь теперь в одном доме с тобой, совсем рядом, Тобиас. Утром, сразу после завтрака, зайду к тебе снова.
— Почему бы нам не позавтракать вместе?
— Потому, что я люблю сразу после кофе закурить сигарету. — Она встала и ободряюще ему улыбнулась. — Спи спокойно, дорогой мой!
Он ничего не ответил, но глаза его стали грустными.
«Не смотри на меня, как больная собачонка!», — едва не вскрикнула она, но, посчитав, что это было бы пошло, быстро вышла из комнаты.
«И что я за человек! — думала она. — Неужели я не могла бы на этот раз отказаться от утренней сигареты? Ради Тобиаса? Не так уж это мне и необходимо. Но я привыкла в утренние часы ни с кем не общаться, а его состояние просто нервирует меня. Больные всегда меня нервировали. Мне все кажется (хоть я и знаю, что несправедлива), что они притворяются или, по меньшей мере, преувеличивают свои страдания, что, приложив немного доброй воли, могли бы просто стряхнуть с себя болезненное состояние.
Филипп это знал, — думала она дальше. — Он никогда не болел, а если чувствовал себя плохо, то скрывал это от меня. Он не ожидал от меня ни участия, ни сочувствия. Ему было достаточно и доставляло удовольствие давать мне советы и наблюдать, сколь усердно я делаю карьеру. Лишь после его смерти я узнала, что он еще раньше перенес инфаркт. Он от меня это скрыл и уговорил всех общих знакомых держать язык за зубами. Вместо того чтобы объяснить мне, что ему необходимо лечь в клинику, он выдумывал сказки про какие-то внезапные служебные командировки.
Когда мне стало об этом известно, я начала мысленно упрекать его в недостатке доверия. А на самом деле это было почти сверхчеловеческой тактичностью. Понимаю я это лишь теперь. Или он боялся меня потерять?