Так сложилось по карьере, что двадцать пять лет спустя он вел опасную охоту за секретами человека, которого шеф германской разведки адмирал Канарис, презиравший антисемитов, ненавидевший нацизм и ещё больше коммунизм, называл «коричневым большевиком». За секретами Бормана. Из номера берлинской гостиницы «Гамбург» старший Шлайн выслеживал похожих на бухгалтеров личностей, ходивших в дом на соседней Курфюрстенштрассе, куда перебралось финансовое ведомство гестапо после попадания американской бомбы в его штаб-квартиру на Принц-Альбертштрассе.
Когда эсэсовцы взломали дверь номера, Шлайн-старший, прикрывая передатчик и жевавшего листок кодового блокнота радиста, крикнул, как в ковбойском фильме: «В пианиста не стрелять!» Пианистами назывались радисты.
Ах, какая ушла эпоха! Наверное, когда захваченную парочку волокли через вестибюль, из ресторана доносилось танго «Рио-Рита». Или сладенькая «Лили Марлен»?
Павел Шлайн завербовал следователя, который и «упустил» его во время следственного эксперимента. Московский Центр, получив сообщение о побеге своего агента, оборвал с ним связь. Преданные товарищу Сталину штирлицы не убегали из гестапо… Сообщения Павла Шлайна о финансовом мире, подписанном в Лозанне за два года до конца войны, пропали втуне. Их выбросили в мусорную корзину.
Легенда? Спустя столько лет это и выглядит легендой. Но если так, то каким образом тысячи и тысячи денежных сумм, больших, средних и малых, конфискованных в странах Европы, перекочевали в швейцарские банки? Финансовые операции во времена пишущих машинок за минуту, как теперь на компьютере, не оформлялись. Осуществить их за два-три месяца до краха рейха представлялось физически невероятным. А работу сделали обстоятельно. Словно в мирное время. Оно и было мирным в воевавшей Европе — в той части, в какой это касалось денег. Финансовый мир, подписанный за два года до падения Берлина, помог Борману раствориться в небытии. Его унесло по сотням финансовых проток в безбрежный океан мировых денег.
Летом сорок пятого Шлайн-старший вышел в Австрии к своим, чтобы в Москве осознать две капитальные свои вины. Плен и происхождение. То есть, к дальнейшему использованию по службе он был не пригоден — как побывавший во вражеских лапах. И как космополит.
Старший Шлайн вошел в камеру, когда Вторая мировая война заканчивалась на Дальнем Востоке, и вышел по реабилитации, когда начиналась другая холодная.
Десять лет Ефим Шлайн считался сыном эсэсовского агента. Его матери, жене эсэсовца, сказали, что муж бросил семью и предал родину. Семью не сослали, потому что перевербованный гестаповец работал в Штази и, приезжая в Москву, спрашивал о семье человека, спасшего ему и его семье жизнь. Немцу отвечали, что Шлайн выполняет задание за рубежом, и разрешали видеться с его женой и сыном. На существование они зарабатывали тем, что в стужу, зной или распутицу слонялись по подмосковным поселкам с деревянной фотокамерой, делая портреты колхозников…