— Вот как? — Чижов машинально отпил глоток безвкусного чая.
— Мы так давно не виделись, и ты будто не рад встрече…
— Что ты сказала?
— Я говорю, мы давно не виделись…
— Точно. Мы давно не виделись.
Она уселась прямо перед ним. В свете последних лучей солнца, падающих через оконный проем, ее лицо стало серовато-желтым, и это усиливало трагизм ситуации. С минуту она молчала, разглядывая, как он пьет жидкий чай из треснувшей чашки.
— Я никогда не думала, что ты вернешься. И никогда не думала, что встречу тебя в больнице… — внезапно она разрыдалась, закрыв лицо руками. — Саша, я безумно несчастна! Я одна, совсем одна, понимаешь? Я все потеряла в этой жизни… и я пришла сюда, к этим обреченным детям… чтоб окончательно не сойти с ума.
— Я люблю театр, но сейчас мне не до него.
Внезапно раздался грохот и звон. Ирис с размаху швырнула о пол больничную чашку. По желтому клетчатому линолеуму потекло коричневое пятно дешевой заварки.
— Как ты можешь так говорить? Ты черствый и жестокий! Ты даже не спросил меня, что со мной было… и почему я так выгляжу?
— Да, а, собственно, что с тобой приключилось?
— О, черт! Проще разговаривать с каменной статуей.
— Ты недовольна моей холодностью? Но зачем бередить старые раны? И разве не ты меня первая бросила?
— Ты сам… ушел.
— Да. Я сам ушел. Я сам уковылял. На своих костылях. Я уехал в Курган, к доктору Илизарову. Лечить искалеченную в Афгане ногу. Тебе не нужны были инвалиды. Невыгодная и бесполезная партия! Одноногая обуза вместо бодро прыгающего мешка денег! Я помню, как с презрением ты смотрела на меня возле Института травматологии. И на мои чувства тебе было наплевать.
— Но теперь же ты вполне здоров? Ничуть не хромаешь. Пожалуй, даже можешь сплясать польку!
— Как поздно и как не вовремя выясняются такие подробности! — Чижов горько усмехнулся.
— Почему ты ни разу мне не позвонил?
— А что бы от этого изменилось? Она отвела взгляд в сторону.
— Все-таки было бы лучше.
— Лучше было бы нам с тобой больше вообще не встречаться, — он наморщил брови. — Никогда.
— Но ты видишь, судьба свела нас вновь! Так угодно Богу.
— С каких это пор ты стала религиозна?
Ирис смотрела на него тяжелым непонимающим взглядом. Потом взяла из угла веник и, беспомощно сев на корточки, стала собирать белые осколки разбитой чашки.
За окном стало совсем темно. В больничном зеркале тускло отражался уличный фонарь. Солнечный закат окрасил в цвета запекшейся крови старые тряпичные больничные кресла. Очень много крови. «Где я видел столько крови? — подумал Чижов. — На трупах солдат афганской войны, на бинтах раненых, на умирающих кабульского госпиталя». Лето умирает. Август, прощание с летом. За окном полыхал закат. Все предметы неожиданно потеряли в сумерках свою яркость, стали грязно-серыми и бурыми, землисто-черными. Последние лучи заходящего солнца скользили по стеклянным глазницам РДКБ, и одна половина здания полыхала, как от пожара, а другая оказалась в тени и мраке.