Это означало, что из своей маленькой кривой избушки, что стояла в самом углу конного двора, вышла Анна-Унна – сумасшедшая старуха.
Это было высокое, седое и предельно худое существо, похожее на человека. Она выходила очень редко. Появлялась на улице в одном и том же – длинной, сшитой из мешковины рубахе с широкими рукавами, остриженная наголо и босиком. Босой она была всегда, и в зимние морозы, и в грязь, и в слякоть. Она шла медленно, закинув худые как палки руки за голову, выставив вперед острые локти, и дико, широко улыбаясь беззубой черной дырой вместо рта. Шла в полнейшей тишине. Все, кто не успевал спрятаться, в испуге шарахались в сторону и торопливо убегали, повизгивая от страха.
Полинка видела, как в такие моменты мать бухалась перед иконками на колени и неистово молилась. Молилась Боженьке, чтоб беда прошла мимо…
Вся деревня, затаив дыхание, наблюдала за блаженной старухой, все ждали, куда она направится на сей раз. И буквально при первых ее шагах где-то до звона нарастало напряжение, а в другой, противоположной стороне села слышался вздох облегчения.
И все равно вся деревня продолжала наблюдать куда, к какому дому она направится на этот раз, куда начнет стучаться своими сухонькими, костлявыми кулачками и громко, с надрывом кричать: «Унна! Унна! Унна!» Тотчас ответом из той избы вырывался женский вой и плачь детей. Так приходило горе.
И самое удивительное – она никогда не ошибалась. Она точно знала, кто обречен, и ничего нельзя было с этим поделать. Бывало, что «обреченные» откладывали запланированные рыбалку или охоту, но смерть приходила в постель, погреб, баню, а то и прямо за стол – где угодно в течение семи дней после посещения Анны-Унны.
Ее боялись. Носили ей милостыни, одежду и обувь, но она опять появлялась в своем обычном и загоняла людей в страх.
Маленькая Полинка вздрогнула, когда испуганное «Анна-Унна идет!» выстрелом пронеслось совсем рядом. Она приложилась щекой к щели и посмотрела вдоль улицы. «Точно, сюда идет эта старуха! – определила она, и тут же маленькое сердечко упало, провалилось и покатилось горошиной куда-то вниз… – Папка! Неужели она за папкой идет!?»
В доме на высокой кровати за печкой, за выцветшей занавеской, лежал ее папка. Он хворал.
Прокопий лежал с середины зимы. Его поломал медведь. Это был его тридцать девятый по счету «хозяин». Долго Прокопий не решался поднимать «Его», то ли чувствовал в себе слабость, то ли надо было уж дождаться сыновей – Пашку с Аркадием, но судьба распорядилась по-своему. Спасибо Люське с Веткой, не растерялись собачки, а то бы его сразу еще тогда на «Пихтовом» не стало.