– А Мария!? – в волнении спросила Полинка.
– Все сгорели, девонька, как один… Лошади и те… Анна сначала у Наймушинских жила. Потом ее бездетная Клава Рычкова к себе взяла. Клавдия померла, Анна у старухи Копыловой жила. Как ходить стала все на старом пожарище играла. Измажется в саже как чертенок, дети ей проходу не давали, камнями кидались, крапивой жгли, травили всяко, как могли. А она улыбатца да одно свое – «унна», да «унна». И не крапива ее не брала, ни кака друга боль.
Сначала с бабкой все по покойникам ходили, ну кто помер. Потом одна стала ходить. Придет, увидит мертвого и сразу оживат. «Разговариват» с ним, гладит, прихорашиват, а сама все «унна» да «унна». Начнут покойника зарывать, она выть, как по самому близкому…
Бабка померла, стала в баньке на конном дворе жить. Тогда ей уже лет двенадцать-тринадцать было. Там и прожила всю жизнь…
– А что же в ней такое было дедка!? Почему она знала!?.. – видя, что дед Макар затих, глядя на кулон с грустью.
– А кто его знат… От Бога все… От Бога сила така… Одно забират, друго дает, – повернулся в угол. – Прости мя грешного, что всуе тя поминаю… – торопливо перекрестился.
– Как это!? – опять оживилась Полинка.
– Иван Лаптев почти слепой был, а слух потерял, снова видеть стал…. Не знаю, девонька не знаю.
Он опять взял в руки кулон.
– Это Мария? – быстро переключилась Полинка, почувствовав, что дед Макар закончил свой рассказ. – Мать Анны-Унны!?
– Она родимая! Она горемычная! – после некоторой паузы проговорил старик. И тихо добавил: – Хорошо, что ты зашла, девонька…
Сколько Полинка себя помнила, столько и слышала про эту страшную и таинственную Черную деревню. О ней всегда говорили поздними вечерами, при зажженной керосиновой лампе и шепотом. Мужчины сосредоточенно и дымно курили, молча поглядывали на темные окна. Женщины горько вздыхали, ежились как от холода, прятали руки под передники и, прислушиваясь к посторонним звукам, боязливо поглядывали на мужчин. Дети, лежа на печах или полатях, слышали не все и мало что понимали. Они, затаив дыхание, ловили каждое оброненное слово, по-своему его домысливали, перессказывали и в страхе жались друг к дружке. У них всегда получалось гораздо страшнее и таинственнее. Так все и жили с некой тайной, которую никто не хотел, да и боялся разгадывать, а она от этого еще больше обрастала загадочностью.
Полинку, как ни странно, не пугали обросшие домыслами детские небылицы. Ее обижало, что как только она навостряла свои ушки, взрослые прекращали разговоры на эту тему и виновато отводили глаза. Конечно, в ней еще больше пробуждалось любопытство, поскольку услышанные фрагменты она воспринимала как что-то вроде страшной сказки для взрослых. Ей безумно нравилось, что у этой взрослой сказки все время было продолжение. И каждый раз продолжение было страшнее и интереснее ранее слышанного.