– Вот на том самом месте-то и началась стройка. Мне уж тогда наверно как тебе лет-то было, на девок поглядывал. Полдеревни мужиков нанял Игнат-от, да с собой привез людей. Копали, лес валили, доску распускали, тес тесали… Дел много было. Меня пристроили мох драть, глину месить, да так на подхвате где…
К осени дом невиданный поставили. Десятка три, а то и поболее одних окон с резными наличниками. В два этажа и на обе стороны с крытыми балконами. Одних печей – пять. Одна кухонная да четыре для обогрева – голландские. Сарай долгий, да конюшню на десять коней, да амбар, да баню… С Петром Новожиловым задружился, тот начал добро ему в новый амбар свозить. Три артели мужиков собрал да в горы отправил со Спирькой. Видать по золотишко… К снегу дом был готов. А позже, в аккурат к «Николе-зимнему», и привез он ее… деву-красу…
Дед Макар потянулся через стол и бережно взял в руки раскрытый кулон. Поднес к глазам и принялся который раз вглядываться в маленький портрет. Он глядел, а Полинка затаив дыхание, ждала, что будет дальше.
– Мороз был. Я целый день топил круглые печки-голландки. Дров на протопку уходила уйма. Она как вошла в дом, – у деда блеснули глаза, – будто свечей добавили. Все стало сиять да звенеть. Красива была иль нет, я не знаю, только, кто взглядывал на нее, уже больше глаз не отводил, забывал все на свете.
Дед поднялся, опять чем-то погремел в другой части избушки, вернулся.
– Немного осталось сказывать-то, потерпи. Я ить говорю, девонька, а сам будто снова ее вижу, на душе теплеет… Кто така!? Кого спросишь! Все звали ее Марией Карловной. По нашему-то плохо говорила, все молчала да грустила. В церковь не ходила. Редко-редко, когда попросит конюха коляску запрячь да прокатить ее до Среднего озера. Посмотрит, говорят, на воду-то, потрогает ее ручкой эдак, – дед поводил в воздухе своей сухонькой ладонью, – и велит назад ехать. А в следующую зиму, после Рождества она и родила… девочку.
– Анну!? – не выдержала Полинка.
– Анну… – старик поднял печальные глаза на гостью. – Анну… – повторил он.
Когда Мария тяжелой еще ходила, Игнат опять за старое принялся. Чуть не каждый день пировал, а после с кулаками кидался. Всем доставалось и ей тоже, сердешной. Бил ее, несмотря на положение. Полила дева слез много.
А как ребенок родился, мужик совсем спятил. Девок блудных стал в дом таскать, вином поить да безобразничать…
Вот и допировался. С неделю в доме дым коромыслом тогда стоял. А к ночи стекла полетели, визг, вой, грохот, пальба. Собаки по всей деревне завыли. Сторожем-то при доме был Данил Наймушин, Царствие ему Небесное, давно уж как помер, вот он то и рассказывал, что видел как со второго этажа, вместе со стеклами и рамой, под страшный визг вылетела детска люлька и прямо в сугроб. А за ней и Мария выпала. Да выпала неловко, повредила себе что-то. Данил подбежал наклонился к ней, а она дергается, еле дышит. Потом отошла, стала ему в руки туес вогульский-то совать да про ребенка спрашивать. Тут до Данила и дошло, что в люльке-то ребенок. Затащил Марию в сени, а сам к сугробу, смотрит – точно ребенок. Выкатился из люльки-то прямо в снег и пишит как мышонок. Схватил он ребенка-то да опять в сени, а Марии уже нет. Забоялся в дом-то входить вот и отнес люльку к себе в сторожку. А вскоре дом-то и заполыхал как свеча. Ветерок подсобил. Быстро все сгорело. Тот пожар-от как сейчас помню.