Отец засопел, сдвинул и без того суровые брови, того и гляди, опять одернет Аристарха. А тот продолжал, как ни в чем не бывало.
– И женил тебя вон на какой птахе, ты даже пальцем не шевельнул! – старик поднял глаза. – Да ты не обижайся на меня, Яков Лазарич, что было, то было, жизнь-то наша прошла. А правда-то не нам, а ему, – он кивнул в сторону Павла, – нужна. Иногда надо старое поворошить, надо Яков. Не могу я с этим умереть. Раньше обидно было, когда после смерти Лазаря ты меня из дома выставил, но ничего выжил и давно не обижаюсь.
Старик вдруг завозился, захлопал себя по отвислым карманам старенькой засаленной поддевки.
– Лазарь-то, помню, табак не курил, а тебя часто видел за этим делом. – Он вопросительно посмотрел на хозяина, лукаво прищурив один глаз.
– Да дыми, не гнать же на мороз, – и отец разлил остатки браги по стаканам.
Старик долго возился с куревом. Достал кисет, чем-то похожий на его поддевку. Долго крутил остренький кулечек. Засыпал его крупной махоркой. Павел с лучиной слазил в печь и поднес старику огонь. Попыхав самокруткой, старик зашелся в кашле. Кашлял глухо, мокро, с каким-то рокотанием в глубине груди. Отошел. Вытер пальцем набежавшие слезины и только после этого опять затянулся.
– А в 907, – опять заговорил Аристарх, – Лазарь неожиданно послал меня в Березовку. Долго меня готовил, рассказывал, как добраться да что высмотреть. Главное, говорил, шурфы посмотри, да что из инвентаря сохранилось. Он, помнишь-нет, тогда и начал золотишком интересоваться. В сам поселок запретил заходить. Страх заразы был сильным, полтора десятка годов там ноги не было. Все дороги и тропы заросли. Боялся, не скрою. Был конец марта и днем снег уже лип к лыжам. На голицах ходил. Плутал много. Лишь на четвертый день к месту вышел. Надо реку-Мартемьяниху переходить – вот она Березовка-то, а я возьми да провались сначала в наледь, а потом еще и в полынью. Вымок по сих пор, – старик черканул ребром ладони по своей груди. – Стало темнеть. Костер развести!? Куда там, околел бы до огня-то. Кто дров заготовил? Испугался шибко. Че, думаю, костер, если дома, вот они, поднимись на берег и заходи в любой. Бегу, а одежа хрустит, что твой лед, ломается, обжигает тело-то. Снегу было много. Двери не видать. Влез в окно первой же избы, нашел печь. Наломал, что гореть может, да затопил. И веришь-нет, занялась печь-то, а после аж загудела, запела от удовольствия, истомилась видно от долгого безделья-то. Высушил я себя да думаю, что поесть надо, сготовить. А на полочках разные баночки да коробки берестяные. Вот в одной из них и нашел с пригоршню песка-то. Золотишко мелконькое, как они его в гальке-то речной находили!?