Между тем стемнело. Павел потянулся к выключателю, однако старик, продолжая кашлять, закрутил головой и замахал руками.
– Лампу.., лампу запали, – продолжая сотрясаться от кашля, выдавил он, наконец, из себя. – Не люблю я вашего электричества.
Павел взглянул на отца. Тот кивнул. Только тогда сходил в чулан за керосинкой и привычно разжег. Окошко сразу стало черным, а призрачно голубевшая печь зазолотилась. По углам разбежались и затаились потемки. На стенах задвигались причудливые тени.
– Че лишнее светить!? Если за столом, то и свет должен быть на столе. А если надо много света, дождись утра! – старик говорил раздраженно, готовился сказать важное.
Едва он настроился говорить, как залаяли собаки, стукнула щеколда, заскрипели большие ворота, дробно ударили копыта о мерзлый деревянный накат.
– Тпр-р-у-у, лешак, стоять… твою мать!.. – донеслось с улицы.
– Мишка вернулся, – проговорил Павел и повернулся к отцу.
– Поди, скажи ему пусть к… – отец сделал паузу, – пусть к Харитоновым на Подсочку сгоняет и заберет у них наш потник…, и ворота на палку запри.
– Ну вот, – продолжил старик, когда во дворе стихло, – я, когда решил уходить из Березовки-то, тогда и увидел ту баньку.
Он склонился к столу и стал в задумчивости катать хлебную крошку своим корявым пальцем. Затем, тяжело вздохнув, заговорил дальше:
– Словно кто толкнул меня к ней. Я и пошел. Баньку сильно занесло снегом, но где дверь, всего по колено. Снял ржавый крюк, вошел сначала в предбанник, а потом и в саму баню…
Аристарх замолчал. Он смотрел своими старческими, слезящимися глазами прямо в огонек керосинки, не щурился и не моргал.
Павел все больше проникался уважением к этому странному одинокому старику. Он смотрел в его немигающие глаза и догадывался, что они смотрят в то время, которому почти полвека.
– Я сначала не понял. Окошко-то завалило снегом. Да с яркого света… как в погребе… Сперва подумал, что это дровами вся банька набита… Удивился. А когда распахнул настежь обе двери-то, да присмотрелся, волосы дыбом встали – кости!.Прости Господи! – Аристарх скрипуче встал, повернулся к иконкам и три раза аккуратно перекрестился с глубокими поклонами. – Прости и помилуй меня грешного… – добавил почти шепотом.
Отец резко встал. Зачем-то заглянул в печь, звякнув чугунной дверкой, подошел к черному окну и что-то долго в нем высматривал.
– У самой двери на кадушке стоял берестяной туесок литра на два-три, – продолжил Аристарх, когда отец снова сел. – В нем – целая пачка клочков бумаги с ладонь. На каждом фамилии и имена. Писали разные люди, и разобрать было трудно.