Тяжело задышав, отец вновь порывисто встал и ушел в большую комнату. Наступила тишина. Только ходики из темноты бойко и неустанно отсчитывали… годы.
– Мои там были!? – словно металл об металл прозвучал из темноты голос отца.
– Шестеро ваших Богутских-то было… и все одной рукой писано, – едва слышно ответил старик, не отрывая глаз от огня.
Отец вернулся на кухню, приведя за собой огромную, уродливую тень. Стоя, допил стакан.
Павел еще не видел отца в таком состоянии. Его сильное, суровое лицо стало беспомощным. Он обмяк и постарел. Павлу захотелось обнять его и пожалеть.
– Немного осталось, потерпи! – старик виновато завозился на табурете. – На дне туеска пальца на два опять же песок золотой, стало быть, для тех, кто хоронить станет. Я и его взял. Как шел, я уже сказывал. А вот пришел, точнее будет, ноги сами принесли сюда, к Лазарю-покойному. Он мне стакан водочки налил. Велел все как было рассказать. Я даже и про мысли свои шальные поведал, все как есть. А он на золото даже не взглянул. Велел котомочку снести в церковь и чтоб при свидетелях.., попы они ить тоже люди… Это первое. Второе, что он велел – летом, после покоса с дьячком съездить в Березовку и по православному обряду всех отпеть и похоронить. И третье – запретил тебе говорить, Яков. Берег видно тебя или боялся, что не так поймешь. Любил тебя, а доверял мне.
Мы когда пришли, как щас помню, с батюшкой Филаретом, был такой махонький попик у нас, а баньки то и нет. Ишь как быват! Весной вода большая была, берег-то вместе с банькой подмыла и уташыла с собой. Никаких следов не оставила.
Старик завозился, заохал и стал подниматься. Павел помог одеться гостью.
– Ну, будь здоров, Яков, я волю Лазаря Тимофеевича исполнил, теперь знать-то все, боле не увидимся, – и, повернувшись к Павлу, добавил: – Айда парень, проводи меня.
Отец никак не прореагировал на прощальные слова гостя, продолжал сидеть за столом, ничего не видя и не слыша.
Со двора было видно, что он так и сидит, не меняя позы.
– Я ведь парень не все сказал, – выйдя на темную улицу, произнес старик. – Нет, отцу-то твоему все, а вот для тебя есть еще, что сказать.
– Я слушаю, дедушка, – Павел от неожиданности приостановился.
– Нет, не щас, ныне я устал шибко, завтра приходи, да никому не сказывай, что ко мне идешь. Понял, нет!?
На следующий день ближе к вечеру Павел отправился к деду Аристарху. Ему было и лестно, и любопытно, и, честно говоря, немного страшновато. Отец и наутро не оправился от откровенностей старика. Еще больше замкнулся, стал угрюмым и рассеянным.