Не знаю, долго ли я уживусь в дружбе с этой женщиной. Она удивительно неровна в обращении и, кроме того, малейшее противоречие, которое она встречает в чувствах других со своими, мгновенно отталкивает её от них. Это уж слишком переутончённо.
Вчера, говоря с ней о человеческом сердце, я сказал:
– Никогда не положусь я на него, если с ним не соединена сила характера. Сердце человеческое само по себе беспрестанно волнуется, как кровь, его движущая: оно непостоянно и изменчиво.
– О, как вы недоверчивы, – возразила она, – я не люблю этого. В доверии к людям всё моё наслаждение. Нет, нет! Это не хорошо!
Слова сии были сказаны таким тоном, как будто я потерял всякое право на её уважение.
24 [июня]. Я не ошибся в своём ожидании. Г–жа Керн раскритиковала, как говорится, в пух отрывки моего романа. По её мнению, герой мой чересчур холодно изъясняется в любви и слишком много умствует, а не просто умничает».
Анна Петровна написала Никитенко: «Посылаю вам отрывки ваши и – если позволите – скажу вам мнение об оных и чувства, возбуждённые сим чтением: я нахожу, что ваш Герой – не влюблён! – что он много умствует и что после холодного, продолжительного рассуждения как бы не у места несколько страстных и пламенных выражений. <… > Глубокое чувство – не многоречиво. <… > Вы желаете сделать впечатление на чувства и чтоб изображаемые вами были найдены естественны и сильны? – заставьте любить вашего Героя, – он не любит, он холоден, как лёд! – Поверьте, что я не ошибаюсь, и чтение, и опытность – позволяют мне судить о сей статье».
Никитенко признавался, что был обескуражен напором А. П. Керн.
«Я готов бы её уважать за откровенность, – записал он в дневнике, – тем более что по самой задаче моего романа главное действующее лицо в нём должно быть именно таким. Но требовательный тон её последних писем ко мне, настоятельно выражаемое желание, чтобы я непременно воспользовался в своём произведении чертами её характера и жизни, упрёки за неисполнение этого показывают, что она гневается просто за то, что я работаю не по её заказу.
Она хотела сделать меня своим историографом, и чтобы историограф сей был бы панегиристом. Для этого она привлекала меня к себе и поддерживала во мне энтузиазм к своей особе. А потом, когда выжала бы из лимона весь сок, корку его выбросила бы за окошко, – и тем всё кончилось бы. Это не подозрения мои только и догадки, а прямой вывод из весьма недвусмысленных последних писем её.
Женщина эта очень тщеславна и своенравна. Первое есть плод лести, которую, она сама признавалась, беспрестанно расточали её красоте, её