— … Да, много нагрешил Джон Блэк, — твердила своё миссис Хадсон, словно не слышала моих слов. — То, что делает вор, будь он твоим отцом или кем-то ещё, нельзя назвать благородным занятием, и всегда за это следует расплата на этом свете, на том или на обоих. Джон всегда был конченым человеком, но ты должен помнить о нём лишь хорошее, Берт, ведь он не бросил тебя, а вырастил, не знаю уж, на горе или на радость. Помню, как он принёс тебя маленького, а ты спал у него на руках, положив голову ему на плечо. Мать твоя умерла, а он, хоть и не был повенчан с ней, взял на себя заботу о тебе. Я не знала эту бедняжку, но полагаю, что она вела неправедную жизнь, а он, видно, был уверен, что ты его сын. Отцом тебе он был плохим, но зла на него ты не держи…
Иногда миссис Хадсон становилась болтлива до крайности и заговаривалась до того, что начинала нести чушь, в которой лишь при большом старании можно было отыскать крупицы смысла. Разумеется, я буду помнить его и зла на него держать не стану, поэтому многословие бестолковой женщины было нелепым, а уж каким он был отцом, хорошим или плохим, судить мне, а не ей, и по мне, так он был не хуже других, а возможно, и получше. Вот, к примеру, её муж, Том Большая Голова, картёжник и шулер, несмотря на благородное, по слухам, происхождение и отменно работающие мозги, проматывал все свои выигрыши, держа жену и восьмерых детей в чёрном теле, а мой отец, хоть и пропивал улов в одиночестве, но, когда ему удавалось оставить деньги и на еду, щедро делился со мной, ничего не утаивая и зная при этом, что я и сам способен добыть себе пропитание.
— Ложись спать, Берти, — прервала мои размышления миссис Хадсон. — Отдохни хотя бы час.
Я не сопротивлялся, когда она отвела меня к моему тюфяку, потому что уже почти спал, и мысли мои, перескакивая с предмета на предмет в надежде отвлечься от страданий моего отца, путались и порождали странные уродливые фантазии. Мне представлялось, что отец съёжился и превратился в куклу с льняными волосами и в белом платье, лежащую в луже крови. Волосы, пропитываясь красной жидкостью, быстро темнели, но платье всё ещё казалось снежно-чистым. И вдруг, будто в отместку за эту чистоту кто-то наступил на куклу. Раздался хруст, и кукла превратилась в кучу окровавленного тряпья с выглядывающей из него уцелевшей фарфоровой головой, таращившейся на мир ярко-голубыми тщательно вырисованными глазами. Это видение было не сном, а лишь болезненной игрой воображения, вызванной недосыпанием. Я даже не испугался, точнее, не успел испугаться, потому что оно прошло слишком быстро, лишь холодок пробежал по коже. Вообще-то я ничего не боюсь, а если и боюсь, то стараюсь убедить себя в том, что не боюсь, а это почти то же самое, что бесстрашие. Думаю, года через два, а то и раньше, мне удастся настолько закалить себя, что я позабуду даже само слово «страх». Пока основной причиной моих страхов была кукла с льняными волосами, которую чья-то нога вдавливает в кровь, и чёрный человек без лица. Наверное, эти ужасы я сам же и выдумал, потому что многое выдумывал, чтобы испытать свою волю, но, в отличие от прочих фантазий, они не исчезли, а неумолимо преследовали меня, появляясь в самые неожиданные минуты, во сне и наяву.