— Ох, придет, — вздохнул Сметсе, — непременно придет, висельник!
— Так не дожидайся столь постыдного конца! — сказал голос. — Лучше уж тогда умереть. Прыгай в воду, Сметсе, ну прыгай же!
— Горе мне! — застонал кузнец. — Но если я предам себя в ваши руки, гореть мне в вечном огне.
— А ты вовсе не будешь гореть, — отвечал голос, — ты послужишь нам пищей, кузнец!
— Я! — воскликнул перепуганный Сметсе, — так вы там меня собираетесь съесть? Да я для этого совсем не гожусь, уверяю вас. Нет на свете мяса более жесткого, жилистого, грубого, самого что ни на есть простецкого, чем мое. К тому же оно было когда-то заражено чумою, чесоткою и другими скверными болезнями. Ах, разве я для вас лакомое блюдо, сеньоры дья волы? Ведь у вас в аду так много именитых душ — сочных, аппетитных, откормленных! А моя никуда не годится, уверяю вас!
— Ты ошибаешься, кузнец! — сказал голос. — Души злых императоров, королей, князей, пап, знаменитых полководцев, завоевателей, человекоубийц и прочих разбойников иной раз жестки, как орлиный клюв. Причиной тому их всемогущество, и мы то и дело ломаем о них зубы. Души, обуянные славолюбием и жестокосердием, изъедены до времени этими прожорливыми червями, и нам остаются лишь крохи. Души непотребных девок, не знавших при жизни ни голода, ни нужды, но продававших за деньги то, что природа велит давать даром, так зловонны, так гнусны и мерзки, что даже самые изголодавшиеся дьяволы их в рот не берут. Души тщеславных подобны пузырям: внутри у них ничего нет, кроме воздуха. Это скудная пища. Души лицемеров, ханжей и лгунов снаружи свежи, как наливное яблочко, но под кожурой у них полным-полно желчи, прокисшего вина, страшного яда; никто из нас не хочет до них и дотронуться. Души завистников подобны жабам: разъярясь на свое уродство, они брызжут на все, что блестит, желтой слюной, извергая ее изо рта, из лап и всех пор своего тела. Души обжор — навоз. Души выпивох порою вкусны в том случае, если они сохраняют дивный запах доброго вина и брёйнбиира. Но нет пищи более лакомой, сладостной, сочной и тонкой на вкус, чем душа славной женщины, честного труженика и честного кузнеца вроде тебя. Ибо они работают не покладая рук и нет у них времени запятнать себя грехом, разве что один-единственный раз в жизни. Вот тогда-то мы, если можем, уносим их с собой. Однако это редкое блюдо. Мы приберегаем его для царского стола монсеньора Люцифера.
— Ах, я вижу, вам непременно хочется меня съесть, — молвил Сметсе. — Ну что бы вам стоило вернуть мне мою кузницу даром?
— Не так уже худо быть съеденным таким образом, — отвечал голос. — У моего царя и повелителя рот побольше, чем у той рыбы, что проглотила некогда иудея Иону[11]; ты, словно устрица, шмыгнешь в его желудок, и зубы его тебя даже не заденут; а не захочешь там оставаться, начнешь дрыгать что есть силы руками и ногами, и монсеньор живо выплюнет тебя, не стерпев щекотки. Ты падешь тогда к его ногам и, не теряя уверенности и спокойствия, весело взглянешь на него ясным взором. Таким увидит тебя и госпожа Астарта, она уж, конечно, возьмет тебя в свои любимчики, как это было со многими. Вот и начнется для тебя не жизнь, а малина: будешь весело служить своей госпоже и вычесывать шерсть своему господину. Ну, а что до нас, дьяволов, то мы с радостью примем тебя в нашем доме. Мы насмотрелись достаточно на уродливые и гадкие лица завоевателей, обманщиков, грабителей, воров и убийц, и нам будет сущей отрадой глядеть на славную толстую морду такого веселого кузнеца, как ты.