Потому что это не ты перестал существовать для того города, а тот город перестал существовать для тебя. И требуется усилие, чтобы понять, что он еще где-то есть. Не только в твоей памяти.
- Постойте, - сказал я им в спину. - Это ночная аптека. Мне нужен валидол.
Когда вышли на Ленинский, сердце вроде бы отпустило.
- Вас точно не надо домой провожать? - повторила Дина, вглядываясь мне в лицо.
Я покачал головой. В этих делах - как с зубным врачом. Вдвоем не заходят. Тем более - втроем.
- Ты знаешь, - сказал Володька, - мне будет нужна бабушкина квартира.
- Квартира? - Я остановился и поискал глазами - на что бы присесть.
- Да. Мне надо ее продать. Когда Дина родит, нам нужны будут деньги.
- Но я там живу. Это... квартира моей матери.
Он посмотрел на меня и сумел не отвести взгляда.
- Она записана на мое имя. Ты сам так хотел. А теперь нам нужны деньги.
- Хорошо, - сказал я. - Придумаем что-нибудь.
Фонарь рядом со мной мигнул и погас. Из-за угла показался первый троллейбус.
* * *
- Ха! - сказала Люба. - Теперь ты еще и бездомный. Я знала, что этим кончится.
- Он мой сын.
- Да хоть папа римский! Не все ли равно - кто выселяет тебя из квартиры? Валидол хочешь?
Я покачал головой.
- А я съем. Точно не будешь?
Я еще раз покачал головой.
- И башкой уже трясешь, как паралитик. Потому что ты бомж.
- У меня есть работа, - сказал я.
- Бомж - это не безработный, Койфман. Это когда негде жить. И за работу твою тебе все равно ничего не платят. Профессор!
Я помешал ложечкой чай и согласился:
- Значит, я бомж.
- И теперь приперся ко мне, чтобы я пустила тебя в папину комнату. Да еще сидишь и ждешь, когда я сама тебе предложу. Потому что ты деликатный и напрашиваться тебе как-то не так! Как-то не очень!
Приморские хулиганы ее детства в такие моменты неосязаемыми тенями входили в комнату, рассаживались кто где, закуривали свой "Беломор" и, сдвинув кепки на затылок, начинали набивать монеты об стеночку. Слегка матерясь и подначивая друг друга.
Но я вообще-то раньше уже жил в комнате Соломона Аркадьевича. Когда Люба сошла с ума и ее увезли в больницу, я почти сразу перебрался к нему. Он почему-то решил, что причиной Любиного расстройства послужила мрачная обстановка у нее в комнате, и тут же затеял ремонт. По утрам я бегал разговаривать с врачами в сумасшедший дом, после обеда писал диссертацию, а вечером надевал сделанную Соломоном Аркадьевичем из газеты пилотку и отскребал старые обои в Любиной комнате.
Соломону Аркадьевичу нравилось мастерить эти газетные треуголки. Одно время он даже меня пытался научить своему хитрому ремеслу, однако за моей бестолковостью все его попытки остались втуне.