"Ну вот же, вот же! - горячился он. - Вот так надо загибать! Неужели непонятно, молодой человек?"
Он так и не стал называть меня по имени. Даже ночью, когда ему бывало нехорошо, он дотягивался до моей раскладушки, толкал меня в бок и шипел: "Вас не добудишься, молодой человек! Принесите мое лекарство".
Стихов Заболоцкого он почему-то теперь вслух не читал. Может, одного меня в качестве слушателя ему было мало. А может, он просто находил неинтересной свою декламацию, когда она никому не мешает. Потому что мне его чтение вслух теперь не мешало бы совсем. Даже наоборот.
Ритмизация трудового процесса. Ерзаешь мастерком по стене и наслаждаешься звучной рифмой. Труды и дни. Плюс Соломон Аркадьевич в роли демиурга.
А, может быть, я не смог научиться делать эти пилотки из-за того, что просто-напросто отупел от горя.
Кажется, именно тогда я впервые заметил, что некоторые слова имеют второй этаж. При этом, находясь на первом, ты никогда не знаешь - как попасть на второй. Вход открывается только во сне. Утром просыпаешься и говоришь себе: "Опять приходил отец". А еще минуту спустя понимаешь, что глагол "приходить" имеет и другие значения помимо появления умерших людей в твоих снах.
При этом пока не проснешься, ты абсолютно уверен, что отец живой. И говоришь с ним.
А днем глагол "приходить" выполняет совсем другую работу. Легко применяется по отношению, например, к Соломону Аркадьевичу, который сначала скребется ключом в замке, потом хлопает дверью, шебаршится в прихожей и, наконец, появляется на кухне со словами: "Вот ваши папиросы, молодой человек. Вы что, еще не приступали сегодня к ремонту?"
Сам он ничего в Любиной комнате не делал. Максимум - стоял у меня за спиной или мастерил для меня новую треуголку.
"Вот видите! Это же так просто! Чему вас только учили в институте?"
Но потом ты вдруг понимаешь, что и по отношению к нему когда-нибудь глагол "приходить" станет применяться в своем ночном смысле, и сразу перестаешь злиться. Отодвигаешь недописанный лист и смотришь, как Соломон Аркадьевич ловко перегибает газету, разглаживая пальцами уголки. Наблюдаешь за тем, как "Целинные земли" превращаются сначала в "Целинные зем", потом в "Целин" и, наконец, в одну большую жирную "Ц".
Водружая ее на голову, размышляешь о том, что останется от тебя самого, когда время, наконец, доберется до тебя, как Соломон Аркадьевич до газеты, и начнет перегибать, сокращая твою площадь, сводя аккуратно один край с другим, стремясь к идеальной форме, у которой в случае с газетой три бумажных угла, а в случае с человеком - четыре. Но из твердого камня.