— Я хочу спуститься вниз.
Катерина склонила голову еще ниже.
— Да, госпожа.
Внизу, в гостиной, все было точно так же, как до ее болезни. Мерно тикали напольные часы, в хрустальной вазочке на столике лежали остатки винограда — потемневшие, пошедшие морщинами. На краю столика круглой черной нашлепкой лежала раздавленная ягода.
Около двери на террасу Эрле остановилась. Подождала, пока перестанут подгибаться ослабевшие ноги, и повернула ручку.
На воздухе сразу стало как-то бодрее. Она походила по террасе, по влажным каменным плитам, замочила ноги — ее домашние туфельки совершенно не предназначались для прогулок по саду — остановилась у вазона, в котором летом росли цветы, зачем-то ковырнула пальцем мерзлую, лишь немного оттаявшую сверху землю. Вдохнула воздух полной грудью — прилетевший из сада ветерок приятно холодил виски, а вот руки уже начали мерзнуть — спустилась по ступенькам в сад и решительно зашагала по дорожке, про себя решив на сегодня ограничиться прогулкой до калитки и обратно.
Немного не доходя до калитки, она остановилась. Дорожка заканчивалась, дальше разверзлась непролазная грязь, грозящая окончательно погубить ее и без того промокшие туфли.
В переулке в нескольких шагах от калитки стоял человек — уперевшись лбом в огораживающую сад чугунную решетку, держась руками за черные прутья. Одет он был в простую серую суконную куртку; ветерок ерошил светлые, коротко подстриженные волосы. Что-то в его позе, в том, как он стоял, бессильно приникнув к ограде, и цеплялся за прутья так, как будто это была последняя опора в его жизни, — показалось ей смутно знакомым. Она хотела окликнуть человека — но тут он сам поднял голову, и Эрле увидела знакомые ярко-синие глаза на обветренном лице.
— Ты, — только и смогла сказать она. Ноги сами шагнули с каменных плит дорожки — по грязи — черт с ними, с туфлями! — к решетке, к прижавшемуся к ней Себастьяну… Она остановилась — так близко, что просунь он сквозь прутья руку, мог бы коснуться пальцами ее платья.
— Я, — он улыбнулся. Она заметила, что у него потрескались губы. За год он почти не переменился, все такое же юношеское лицо, только загар да пушок над губой наконец-то стал усами… Она сделала еще один шаг, тоже взялась за решетку — чуть ниже его рук.
— Ты давно в городе? — спросила Эрле. Себастьян пожирал ее глазами так откровенно — от подола платья до заколотого гребнем высокого пучка на голове — что она невольно потянулась к вискам, убирая за уши коротенькие, не влезшие в пучок прядки — потом снова схватилась за прутья.
— А ты все такая же, — сказал он вместо ответа. — Только лицо бледное…