Чем дальше за горизонт времени уходила эта история, тем более правдоподобно самоотверженной казалась Антонине Павловне её собственная роль в деле спасения профессора Андреевой. С годами даже появилась уверенность, что именно она, а не «бравый еврей», выхватила из учебного стенда секционный нож, совершенно ненужный в акушерстве, и перерезала им верёвку. (К слову, там же был и налобный рефлектор, и пилка Джигли, и уретральные бужи. Над компоновкой наглядного пособия давным-давно потешались, это был постоянный предмет для сомнительной весёлости шуточек. И вот неуместный в деле помощи рождению новой жизни секционный нож спас ещё достаточно молодую жизнь, хотя предназначен был для вскрытия мёртвой плоти.)
Именно она, Антонина, как ей теперь казалось, заорала: «Сдохнешь, сука, – тебе пиздец!!!» – и дышала Ольге рот в рот, и надавливала двумя руками на основание грудины; и она, только она и никто больше, отпаивала после Андрееву чифирём, заваренным в кружке кипятильником, – горьким липким сиропом, – потому что именно она, Антонина Павловна, насыпала туда с перепугу двенадцать ложек сахара. Это она укачивала Ольгу Ивановну, как малое дитя, обняв двумя руками, и шептала: «Девочка-девочка! Хорошая девочка Олечка будет жить долго и счастливо. Олечка-дурочка самострельная. Ничего-ничего, Олечка-девочка, не из таких петель жизнь вытаскивает». Вот только кто же тогда кричал: «Что стоишь, корова пучеглазая! Беги за дежурным реаниматологом. Антонина!!! Тьфу на тебя, дебилка никчёмная!» – она никак не могла вспомнить. Потому что тогда – память о котором стиралась быстрее крымского загара – она вдруг резко оглохла и воспринимала всё так, как будто её замотали с головой в толстый ковёр и поставили в углу. Это только в книгах легко читать, как кого-то «вынули из петли», и в фильмах забавно смотреть, как человек, которому, по счастью (или несчастью?), не переломило шейные позвонки, дрыгает ногами, задыхаясь, пока благословенные обстоятельства освобождают от удавки. А в реальной жизни это страшно. Очень страшно.
Когда Оля уже полусидела-полулежала на коленях у Игоря Израилевича, Тоня высвободилась из «ковра» и на ватных ногах сделала пару шагов к нему.
– Отошла? – спросил он её буднично и даже вроде как ласково, и от его обычного голоса сразу кровь побежала быстрее, и в ногах начало животворяще покалывать, и в ушах зашумело, срывая плотину пелены. – Вот и хорошо. И не надо нам уже реаниматолога. Меньше народу – больше кислороду. Подай мне мой саквояж и чаю завари. Кинь три ложки заварки и прокипяти минут пятнадцать. И сахару ложек семь насыпь да размешай хорошенько.