— У вас есть корова? — обрадованно спросила она.
— Корова-то есть, да молока нет, совсем перестала доиться, скоро должна теленочка принести, — пояснила Васильева.
— Ничего, дождетесь, было бы что ждать, — ободрила Надя. — Ведь это же счастье, в такое время давать детям хоть немного молока.
— А молока нам, видно, все равно не видать: кормить-то коровушку нечем, придется со двора свести. Летом Федя малость заготовил кормов, а кто-то взял да нарочно и стравил в копнах. Прошлогоднее сено тянулось, а вот уже с месяц добывать приходится.
— Покупаете? — спросила Надя.
— Меняем. В Форштадте. Там живут, горя не знают, все у них есть: и хлеб, и сало, и мясо, и сено — чего душа желает. Было бы на что менять! Всю бедноту казачьи богатеи обобрали. И без того голь перекатная, а они норовят и последнюю шкуру содрать. Оно если правду сказать, ничего не жалко заради детей, но ведь никакой совести у этих живодеров нету: мало того, что почти задарма берут, так еще и измываются!
Васильева всхлипнула и тут же вдруг ожесточенно набросилась на Надю с упреками:
— Хоть бы вы там, комиссары, своим глазом добрались до нашей жизни! Мужики у нас полегли, а над вдовами змеищи шипят да изгаляются...
— Это сено тоже выменяли?
— А кто даром даст? После Феди костюм остался. Подвенечный, почти ненадеванный. Вот и снесла, отдала за сено. На трое салазок договорились, а он сегодня эти впритрус наложил и сказал, чтоб больше не ездила.
— Значит, обманул? — возмутилась Надя:
— Я о том самом и говорю. Да еще слова всякие!.. Будь живой Федя, ни в жисть не простил бы... А без него — кто хочет, тот и порочит. Все у нас плачутся.
Васильева рывком потянула лямку, и сани, скрипнув полозьями, двинулись.
Надя смотрела на медленно уползающие сани. Ей показалось, что она не может вот так отпустить женщину, что должна окликнуть ее, остановить, что-то сказать, чем-то помочь, ведь у человека и без того горе, а ее издевательски обидели.
— Васильева! — позвала она и кинулась догонять. Женщина оглянулась, остановилась. — У кого вы сено выменяли? Фамилия как?
— Рухлин. Иван Рухлин.
— Не тот, что на Колодезном проулке?
— На Колодезном. Рыжий такой.
— Знаю. Там их два брата.
— Оба были. Договаривался рыжий.
— Сколько он недодал?
— Одни салазки. И энти вон, чуть-чуть, внатрус...
— А костюм какой? — спросила Надя.
— Синий, диганалевый, совсем еще новый. А тебе зачем знать? — с беспокойством спросила женщина.
Надя и сама пока еще не знала, зачем ей понадобилось так подробно расспрашивать. Может, просто затем, чтобы знать имя обидчика, подлеца, способного ударить лежачего? Или чтобы доложить об этом случае Петру Алексеевичу? Надя не стала ничего придумывать и ответила Васильевой, что пока ничего не может сказать определенного, но посоветуется кое с кем...