— А много людей-то? — заинтересовался Сигулий, поглядывая по сторонам.
— Я центурион.
— Слыхали, всадник.
— Сотня отборных воинов ждет твоих приказаний. Они здесь, за городом. — Даброгез расплылся в широкой улыбке, которую не могла скрыть даже густая светло-русая борода.
— И каждому плати, — забрюзжал вдруг узурпатор, сбиваясь с надменного тона, — какая же твоя цена, центурион?
"Вот она, торгашеская мелочность, прорвалась". Даброгез расправил складки плаща, выпрямился.
— Они сами позаботятся о своем пропитании. Что нужно простым воинам, привыкшим переносить все и лишь потуже затягивать ремни под доспехами?
— Хорошо вооружены?
Даброгез развел руками, его улыбка выразила чуть обидчивое недоумение:
— Лучшие воины Империи…
Сигулий заерзал, пошел красными пятнами.
— Хватит уже про Империю. Я думаю, мы договоримся. Но к чему спешить, не перекусить ли нам, — он хлопнул дважды в ладоши, и дюжина ражих прислужников втащила под своды тяжелый, крепко сработанный стол: — чем Бог послал?!
Лучшего поворота Даброгез и не ожидал.
— Центурион, — осклабился вдруг Сигулий, — а что, если я прикажу моим людям вырезать твою сотню? Ну чего они там стоят, угроза городу, непорядок, а?
Даброгеза передернуло, он еле сдержался. Из закоулков дворца повеяло тюремной сыростью.
— Это будет непросто сделать, властитель, — сказал он, прижимая руку к груди.
— Ну-ну, я пошутил.
Свора гончих ворвалась в тронный зал, заскулила, заклацала зубами, как одно многолапое, многоголовое тело. Даброгез терпеть не мог этих привычек — есть в компании животных. Еще больше его раздражал обычай отдавать псам после пиршества посуду, чтоб вылизывали до блеска.
— Хороши, — проговорил он, прищелкивая языком и округляя глаза.
Узурпатор не заметил поддельности восторга, он был доволен, ласкал руки, зарывая их в густые вычесанные гривы, тянул за уши и успевал отдергивать пальцы, радовался, щеря черный рот.
Даброгеза удивляло, что в зале собралось мало сановников, вельмож, обычно роем вьющихся вокруг повелителя. В Лугдуне их была тьма-тьмущая. Здесь же — четверо стояли молча, позади, у косых, осевших, а может, по нерадивости так и сложенных колонн.
Ел без опаски — травить, пока не выложил до конца, зачем явился, не станут. Да и голод пересилил наконец отвращение, комок в горле пропал, рассосался. Слева от Сигулия, занимавшего, как и должно, центральное место за столом, появились четверо музыкантов, принялись было терзать струны, барабанить, продувать рожки. Но дикие звуки недолго мучили Даброгеза. Сигулий махнул рукой, не глядя, и музыканты пропали. Огромный сосуд с вином не ставился на стол — безъязыкий прислужник бегал с ним из одного конца в другой, не успевая наполнять кубки. Даброгез пил мало. Он вообще мало пил — это было то немногое, что осталось от родины, от тамошних обычаев. Но кубок вскидывал лихо, касался края губами с таким видом, что слуга-виночерпий тут же мчался в его сторону.