Саша стоял у калитки, не оборачиваясь, с напряженным затылком, слыша шаги удаляющиеся, спокойные, четкие.
Спустя минуту пошел следом. Видел прямую спину, упрямо смотрел в нее. Иногда спина терялась, ее загораживали другие спины или мягко, как рукав, выворачивающаяся улочка. Саша прибавлял шагу, задевая идущих навстречу, шел быстрее, упрямый, пьяный, отупевший. Вытаскивал и терял сигареты, никак не мог прикурить на ходу, злился и ругался.
В конце концов потерял судью, стал посреди тротуара, озирался злобно, куда он мог провалиться. Зацепился глазом за номер дома и все понял. Судья ужинать пошел. Это его дом.
Проснулся в четыре часа утра. В четыре семнадцать. Включил ночник, щурясь, разглядел короткую и длинные стрелки. Пошел в туалет и помочился, так и не открыв толком глаза, слушая по звуку, попадает в унитаз или нет. Почистил зубы, попил воды из-под крана, умылся неприязненно — и к воде, и к лицу. Упал на кровать, смотрел в потолок, спать не хотелось.
На потолке была наклеена клеенка. Саша так определил для себя — «клеенка». Он не знал, как это называлось.
Клеенка была желтого цвета. Над кроватью висела картина. Саша скосил на нее взгляд, ленясь поворачивать голову. Ничего не разобрал.
Дышал глубоко. Хотелось пива. Не глядя, похлопал ладонью по тумбочке — вспомнил, что пытался курить на ночь, и даже вытащил из куртки сигареты. Куртка валялась возле кровати. Ботинки валялись чуть дальше, один — подошвой вверх, другой — на боку.
«Пепельницу бы еще…» — подумал Саша, прикуривая.
Взял стакан с тумбочки, поставил его на грудь, прихватив левой рукой. Ни одна мысль не шла в голову.
— Совершенная пустота… — прошептал Саша. — Как в заброшенном сарае… Эй, есть кто-нибудь? Старье какое-то ненужное… Грабли, что ли? Наступить, что ли? Нет, не грабли… Ничего нет…
Затягивался, держал дым, выдыхал медленно.
Вспоминал, о чем обычно думал, когда нужно было заснуть. Никогда не помогал пересчет белых баранов парами. Только мешали женщины. Иногда вспоминались книжки любимые, но сейчас ни одна не шла в голову. Да, еще спорил порой с кем-то, мысленно, но и спорить Саше давно не хотелось. Чувствовал странную муть и тяготу внутри — и твердое знание при этом было, что ничего не избежать, он, Саша, все сделает, до конца. Словно это уже вне его воли и вне его власти — как приговор. Вынесен, не подлежит обжалованию. Исполнению подлежит.
Бросил сигарету в стакан, поленившись ее забычковать, и она дымилась еще какое-то время.
Так лежал. Душный дымок слева, мутная картина справа, одеяло в ногах, редкая поросль на груди, два замерзших соска, почерневших. Ничего не оставалось, как снова закурить.