Он заснул утром, спал нервно и дурно, тяжелый, с холодными и мокрыми ступнями. Все время сворачивался калачиком и хотел свернуться еще сильнее, забиться в угол, лежать неприметно.
Открыл глаза мрачно, недовольно, было около одиннадцати.
«Вставай, Сашок», — сказал себе. И встал.
Возле зеркала, с зубной щеткой в руке, долго смотрел на себя, крепко щетку сжимая, словно собирался ее воткнуть куда-то, в живое тело. Почистил зубы быстро, в течение секунд тридцати.
Через десять минут уже был на улице, шел быстро, смотря под ноги. Достал на ходу карту, сверился.
От входа в парк начал считать шаги, но быстро надоело, понадеялся на зрительную память, и не ошибся.
Огляделся быстро, свернул с дорожки, дошел до дерева, быстро, не озираясь, вырыл оружие, спрятал за пазуху.
«Где-нибудь в кафе, в туалете, дошлю патрон в патронник, — решил для себя. — А пистолет потом выкину в реку. А стрелять буду там, где удобно. Все равно где. Даже если поймают — все равно».
Времени еще оставалось много.
«А вдруг он сегодня не пойдет?» — подумал лениво.
«Пойдет», — ответил себе уверенно.
Нашел здание суда, прошел мимо, не глядя на него, сам вид стен и окон тяготил и раздражал.
Решил идти в другое кафе — не в то, где вчера напился. Чтоб не примелькаться.
«Есть… Буду ли я есть? Буду есть, буду. И выпью, наверное. Нет, есть не буду. Только выпью. Странный у меня будет вид, если я закажу водки и стакан воды. Надо что-нибудь еще».
Саша ткнул, почти не глядя, пальцем в какое-то блюдо. Даром что прочесть и понять название его все равно бы не смог.
Принесли что-то в маленькой сковородочке. Кажется, это называется «жульен».
Саша тщательно пережевывал пищу и налитую сухой, четкой рукой водку пил медленно. Водка казалась тяжелой, как ртуть.
«Если ее плеснуть на стол, она, наверное, рассыплется на маленькие шарики».
Саша с отстраненным удивлением вглядывался в себя и думал, отчего его волнение почти не ощутимо — в сравнении хотя бы с тем легким мандражом, что он испытывал перед любой дракой во дворе или в армии. Или тогда, в лесу? После того дня — чего было бояться? Видимо, человеческие чувства имели свои пределы — по крайней мере Саша ясно понял о себе, что от страха он не умрет, не потеряет сознания, не станет ни на секунду обездвижен и слаб.
Иногда он трогал упрямым языком вставленный зуб, пытался расшевелить его, сдвинуть. Будто под этим зубом, в голой, окровавленной десне таился ответ — почему больше уже не может быть страшно.
Но где-то взрастало иное чувство, неизъяснимое еще: иного страха, не земного, с которым соотнести свое глупое тело не было никакой возможности. Саша еще раз выпил. Водки больше не было.