Катерина смутилась.
— Вначале я её, потом — она меня. Мужчины почему-то в тот день будто заговоренные были, не то чтобы Полины боялись, а как-то медленно на эти события реагировали…
— Это бывает, — кивнул Астахов, — синдром толпы, которую гипнотизирует кровавый диктатор… Массовые казни как раз этому способствуют…
— Вот и получилось, что в первые минуты только мы с Ольгой и вступили в бой.
— Значит, Оле… пришлось кого-то убить?
— В человека ей пришлось стрелять впервые. К счастью для меня, рука у неё не дрогнула. Но как она потом рыдала!
— Бедная девочка, — прошептал Астахов и, вспомнив что-то, оживился: — Значит, пригодились ей мои уроки стрельбы?
— Еще как пригодились!
— И учить её, Катюша, было для меня удовольствием — в ней этот талант был прям-таки от Бога… В тринадцать лет она у моих друзей-военных выиграла пари, выбив в тире десять очков из десяти!
— Догадываюсь! А как вы думаете, Николай Николаевич, с каким номером Оля выступала?
— Хотите сказать, стреляла?
— С завязанными глазами тушила выстрелами свечи, стреляла на звук… Когда мы выступали у анархистов…
— У анархистов, — эхом повторил Астахов. — Девчонка, которую причесывала горничная, обстирывала прачка… Которая валялась на софе с мигренью и плохим настроением…
— Стирать она научилась сама. Причесываться тоже. А на мигрени у неё просто не было времени.
— А что было потом?
— Потом она вышла замуж. За того самого поручика. Его звали Вадим Зацепин. Нам тогда пришлось взять его с собой — на нем от побоев бандитских живого места не было. Ничего, вылечили… Он тоже цирком увлекся, фокусы изучил, иллюзионистом выступал. Я у него ассистенткой была.
— Скажите, Катя, а Ольга так с этим Зацепиным и живет?
— Увы, Николай Николаевич, вместе им пожить не пришлось. Вышли мы из церкви, а по улице навстречу едет отряд белых. И среди них тот, кто Вадима близко знал и, кажется, смертельно ненавидел. Словом, дали ему время лишь с молодой женой попрощаться да и забрали в контрразведку. Думаю, они больше не виделись, потому что впоследствии её мужем стал совсем другой человек.
— Господи! — вырвалось у Астахова, хотя он и мысленно дал себе слово больше Катерину не перебивать. — Жизнь будто отомстила Ольге за прежнюю безоблачность и безмятежность! Выходит, зря я так оберегал её от неприятностей и реалий окружающего. Только усугубил этим её трудности.
— Видимо, порода ваша оказалась крепкой и живучей — Ольга свой экзамен выдержала.
Катерина потихоньку перестала упоминать в рассказах о себе, рассудив, что Астахов интересуется только своей племянницей и её откровенность может показаться ему неуместной. Если бы она могла в эту минуту прочесть его мысли, то очень удивилась бы: Николай Николаевич жалел. Жалел о том, что скоро ему стукнет пятьдесят и раньше он жил ради Ольги, а после её исчезновения и вовсе пребывал в однотипном сне — длинная вереница больных с их вечными проблемами, а в редкие минуты "пробуждения" — занятия научными работами, исследованиями, случайные женщины, ни с одной из которых он не смог бы вот так просто сидеть и разговаривать, чувствовать её прелесть и душевную свежесть, и в то же время волноваться от одного её присутствия рядом, испытывая неистребимое желание прильнуть губами к ложбинке возле ключицы, где бьется тонкая голубая жилка. Или вынуть шпильки из её густых вьющихся волос и медленно расплетать тяжелые косы, чувствуя, как они струятся между пальцами…