Дело следующее. Мне нужно жить, а жить мне опять не на что. После всех хлопот, унижений, ожиданий — относительно покупки Чех<овским> Изд<ательством> книги Одоевцевой[234] — «воз и ныне там». Позавчера, сидя с Керенским, я узнал от него, что контракт, которого мы больше года «наверняка» ждем, м. б., прийдет «после 1 января», а м. б., и не прийдет вовсе, т. к. никто в точности не знает, дадут ли Чех<овскому> Изд<ательству> новые кредиты… Как бы там ни было — после временной передышки — мы опять оказались — зимой! — без гроша, без лекарств, без даже помощи моих прежних немногочисленных «меценатов» — т. к. за это время одни перемерли, а другие считают, что с тех пор как изданы мои «Петерб<ургские> Зимы» — я навсегда миллионер и помогать мне странно…
Ближе к делу, чтобы и не отрывать у Вас времени, и чтобы иметь мне физическую возможность дописать Вам письмо: я так слаб от этой собачьей жизни, которая, как кошмарный <сон>, длится после нашего послевоенного разоренья, что все у меня валяется неоконченным. Стихи, статьи для Вас, срочные письма тоже.
Так вот: предлагаю Вам купить у меня мой перевод «Кристабель» Кольриджа[235]. Но купить как мои стихи, т. е. по 35 центов, а не по линейке[236]. Что такое «Кристабель», Вам известно. Около 750 строк стихов. Ну, конечно, она была напечатана — при царе Горохе в 1921 году[237]. Никому в эмиграции, да и мало кому в Сов. России этот первоначальный текст не известен. За четверть века я все время его время от времени улучшал. Улучшал, имея в виду не напечатать у Вас или где, а чтобы включить в тот воображаемый посмертный или предсмертный том лучшего, что было мной сделано. Теперь я на все эти предсмертности[238] и посмертности плюнул — не до того. Но вещь есть вещь. Я очень дорожу все-таки и сейчас своей стихотворной подписью — напр<имер>, у меня лежит штук сорок новых стихотворений, которые я не пошлю Вам и никуда вообще, т. к. не удовлетворен ими. «Кристабель» вещь первоклассная (не говорю уж о самом Кольридже, — первоклассная как передача его).
Чтобы дать Вам понятие о качестве перевода, прилагаю заключение, оставшееся нетронутым, как было [239], и которое М. Лозинский, прочтя, развел руками: я бы так перевести не мог. Наверное, у Вас в библиотеке найдется Кольридж: дайте себе труд сличить оригинал и мои стихи.
Пишу все это для того, чтобы подчеркнуть, что Вы никак не погрешите ни перед русской литературой, ни перед издателями «Нов<ого> Журнала», оплатив по той же оценке, что, скажем, стихи Ир. Легкой или Глинки[240], столь длинный перевод. Что Вы лично думаете о значении моей поэзии, я не знаю в точности. Но достаточно будет, если Вы отнесетесь к моему предложению-просьбе «исторически литературно». Какой-то период времени оплата этого перевода даст возможность Георгию Иванову не подохнуть и не впасть в отчаянье. Ну и переберите русскую поэзию за последние четверть века… Ох, не сочтите эти слова за самоупоенное хвастовство. Мне, ей Богу, давно «все равно». Но все-таки, все-таки.