Тайхман выпрямился. Его руки дрожали так сильно, что шнур выскальзывал из них. Неуклюже и с большим трудом он намотал его на палец, почувствовав при этом острую боль, и дернул. Мотор завелся. Он схватился за румпель. Мышцы живота были ободраны до мяса постоянной борьбой с болью. Он наклонился вперед, согнув спину. Он еще раньше понял, что такая поза причиняет меньше всего боли. Он поднял голову и, выставив подбородок вперед, смотрел на солнце и только иногда искоса поглядывал на часы Вегенера, которые были у него на запястье. Они все еще шли.
Монотонный рокот мотора убаюкивал. Непреодолимая, отупляющая усталость охватила его. На него как будто свалилось свинцовое одеяло, гася все признаки жизни. Он сопротивлялся этому одеялу, но знал, что в конце концов сопротивление станет бесполезным. И потом, словно проваливаясь в бездонный, глубокий сон, он снова увидел перед собой ее. Контраст между воспоминаниями и тем, что он испытывал теперь, был таким резким, что он застонал. Ему стало жалко себя.
И все-таки он держался. Боль становилась сильнее. Теперь это были уже не тупые толчки, а яростные удары молотком, для которого его тело служило наковальней. Он бросился на молот, собрав остатки воли, чтобы противостоять ему.
«Убирайся прочь, мерзкая свинья», — думал он, вскрикивая под безжалостными ударами. Когда они чуть-чуть ослабели, вернулась жажда. Инстинктивно он запретил себе смотреть на воду. Его рот напоминал пергамент. Он давился и хватал ртом воздух, но из желудка уже ничего не шло; в его теле все пересохло. При вдохе в его горле слышался перестук, словно там был не воздух, а деревяшки. Время от времени на лицо Тайхмана падали брызги воды. В первый момент это было приятно, но затем жажда удваивалась. Она мучила его даже сильнее, чем боль.
Внезапно он почувствовал отчетливый стук в голове. Сначала это были отдельные удары, потом их стало много, и, наконец, они застучали, как барабанная дробь, по его черепу. Он закрыл глаза. Под веками появились красные точки. Они плясали. Они становились все темнее и, наконец, сделались совсем черными. Эти черные точки множились с дьявольской быстротой, пока все не стало черным — черным и безразличным. «Пусть глаза делают что хотят, и лодка тоже…» Из обморока его вывел крик. Кричал Вегенер. Тайхман пробуждался медленно, его сознание все еще было затуманено. Но когда он понял, почему кричал Вегенер, застыл, парализованный ужасом. Ему хотелось выть, но он не мог издать ни звука. Он подумал, что все это ему мерещится. «Боже праведный, этого не может быть…»