— Держу пари, если мы станем играть так же плохо, как в прошлый раз, то победы нам не видать, — вздохнул Шумермахер.
— Католиков вел командир первой роты, протестантов — наш ротный. Мы все пошли в церковь, даже ребята из Наполаса.[1] Дома остался только парень из Вены — он воспитывался в иезуитском колледже и заявил, что в Бога не верит…
— Снимаю перед ним шляпу, — перебил его Хейне.
— Зато, пока мы были в церкви, ему пришлось подметать асфальт вокруг казарм и носить на учебный плац горшки с лавровыми деревьями и другими растениями, украшая его к церемонии.
— А ведь он хороший вратарь, — сказал Шумермахер.
— Мы дошли строевым шагом до церкви Николая — довольно красивой с виду — и сначала слушали орган.
— Органная музыка всегда прекрасна, — заметил Бюлов, — что бы на нем ни играли.
— Пастор устроил настоящее представление, — продолжал Тайхман. — Он поджимал губы и делал размашистые жесты, впрочем, с моей точки зрения, он говорил слишком громко. От этого я не стал более набожным.
— Не мог же он шептать, — возразил Штолленберг, — церковь ведь большая.
— Тоже мне Эмиль Великодушный нашелся. Вечно он всех защищает, — сказал Хейне.
— Я никого не защищаю. Я говорю, как было, — возразил Штолленберг, слегка покраснев.
— Давайте лучше обсудим нашу завтрашнюю игру, — предложил Шумермахер.
— Пастор рассказал нам историю одного молодого человека, которого назначили знаменосцем, и он написал об этом матери. Впрочем, он написал ей целых три письма, и в каждом просил любить его. Только мы так и не поняли, за что она должна его любить — за то, что он знаменосец, или за то, что он ее сын.
— Такой рассказ есть у Рильке, — заявил Штолленберг.
— Ты всегда все знаешь, — подколол Хейне.
— А я и не знал, что Рильке был таким хорошим солдатом, — произнес Тайхман.
— Да не был он никаким солдатом, просто писал хорошие стихи, — возразил Хейне.
— Как бы то ни было, рассказ пастора оказался совершенно не к месту, ведь на флоте нет знаменосцев, — произнес Шумермахер. — А теперь давайте, наконец, поговорим о гандболе.
— После этого, — продолжил рассказ Тайхман, — снова зазвучал орган, а потом пастор стал молиться, и мы совершенно растерялись, не зная, надо ли вставать или можно слушать сидя.
— Представляю, какое это было зрелище для богов, — усмехнулся Хейне.
— Боюсь, что мы все-таки проиграем.
— В гитлерюгенде нам не говорили, когда надо вставать, а когда не надо, — сказал Тайхман.
— Мы завтра точно проиграем, если не выложимся до конца.
— И тогда ротный подал нам знак встать.
— И мы встали.
— Потом заиграли гимн, но мы не пели, поскольку никто не знал слов, и он быстро закончился. Церемония в Денхольме оказалась простой формальностью. Все роты выстроились на плацу, в центре которого стояла трибуна, с обеих сторон украшенная зеленью. На эту трибуну поднялся наш ротный и произнес речь в старомодном стиле; от каждой роты выделили по одному человеку, чтобы они держали флаг. После этого мы произнесли слова присяги, стоя по стойке «смирно», что было хуже всего. В конце церемонии заиграл оркестр — это был самый запоминающийся момент.