— По нынешним временам вам, евреям, надо прятаться от справедливого народного гнева, а эта квартира всем колет глаза, тут проживать не советую. Ворвутся — убьют, и за это их только похвалят. Честно говоря, и мне не по душе хитрые еврейские козни, но убийства противоречат христианской морали, а я христианин. Во имя Иисуса Христа и пресвятой девы Марии готов совершить богоугодное дело — спасу от неминуемой смерти. Переселяйтесь на мой пятый этаж: сухая комната, кухня, отдельный туалет и место для ванны. Только место! Не моя вина, что пан управляющий домом не захотел установить ванну. А я, так уж и быть, переберусь в вашу квартиру. Конечно, мебель квартир остается на прежних местах. Зато я позабочусь о вас, буду покупать, что попросите, не надо будет рисковать своей жизнью на улицах.
Отвратительно сочетаются у Мальковского показная вежливость, въевшаяся рабской привычкой в его робкую душу, и наглость «сверхчеловека» — новая роль, которую начал разыгрывать. Примитивно разыгрывает, надеется не на свою силу, а на силу улицы, и прежде всего на трусость и беспомощность Ротфельда.
Сообщение Мальковского не усилило страх, он, Ротфельд, и так доведен до предела. Возмущает наглость презренного типа, тоже хочет нажиться на еврейской беде. А почему бы и нет? Кто может, тот рвет. Кто может! А этот не сможет! На улицах развешено новое объявление немецких властей, запрещающее евреям продавать и передавать христианам торговые и промышленные помещения и оборудование, имущество и квартиры. Немцы сами зарятся на еврейское достояние, и сегодня это оградит от других грабителей. От всяких грабителей, и таких, как Мальковский.
— Видно, так увлеклись «забавой» с евреем, что не прочли нового распоряжения немецких властей, строжайше запрещающего делать то, что вы предлагаете. Смею ли подводить такого достойного пана?! Не дай бог, узнают немецкие власти и расправятся с паном похуже, чем толпа с тем евреем на улице.
Мальковский ничего не ответил, только подумал: «Ну погоди, хитрый жидюга, отольются насмешки кровавыми слезами».
Ушел Мальковский, хлопнул дверью, а всегда вежливо закрывал, с поклоном, «Будет мстить! — уже жалеет, что так разговаривал с негодяем. — Надо было повежливей: не то время, чтобы наживать лишних врагов, даже таких…». Снова звонок! Неужели Мальковский вернулся? С кем и зачем?! И нельзя не открыть, может быть хуже.
Подошел к двери, спрашивает через цепочку:
— Кто звонит?
— Это я, пан Сенькович!
Слава богу! Интеллигентный, приличный, относится с неподдельным сочувствием. Впустил пана Сеньковича, остановились в прихожей.