— Коли!
Винтовка со штыком была в руках у Ивана, и он не успел ни о чём подумать — руки сами выбросили штык вперёд, в живот стоящего перед ним человека. Карзун подхватил из разжавшихся пальцев ведро, и оно не загремело. Всё произошло быстро и тихо. В кармане убитого Гришка нащупал коробок со спичками, гыкнул:
— Я-то гадал: где взять? А они сами пришли!
Они сложили тряпьё у самого поворота в большой коридор и подожгли. Пошёл густой вонючий дым. За углом закричали, и тогда Карзун тоже заорал:
— Пожар, горим!
Забегали стражники, заметушились какие-то люди. Но дыму было уже столько, что два смертника незаметно проскользнули дальше, в одни распахнутые двери, другие открытые ворота… Через тёмный безлунный двор — к караульной будке. Караульщик выбежал, прислушиваясь к крику и суете, тут они его и оглушили…
По-настоящему очнулся Гонтарь утром, далеко от тюрьмы, на каком-то заброшенном хуторе на разрушенной мельнице. Там они поспали часа два, проснулись почти одновременно. Очнулся Иван не только от сна — от всего того, что произошло. И ужаснулся. Смерть дворника и стражника его не особо трогала. Но вот голубоглазый парнишка-уборщик… Как он посмотрел на него в последний миг своей жизни! В глазах изумление и обида: «За что?..» А он ему — штыком в живот: руки вдруг словно вспомнили шершавость приклада, лёгкий толчок сопротивляющегося тела…
— Душегуб я, — сказал Иван тоскливо. — Петлю свою заслужил.
— Так вешайся, — хохотнул Гришка, отряхивая свои брюки и осторожно выглядывая в окошко. — Прямо потеха: бежать от петли, чтобы самому в петлю полезть!
Иван усмехнулся криво:
— А что? Это дело — самому, а не тебя. Жить тошно…
Гришка перестал смеяться, посмотрел исподлобья, словно что-то понял. Сказал угрюмо:
— Ладно, тут наши дорожки разойдутся…
Иван Гонтарь приподнялся с травы, посмотрел серьёзно на Захарьева.
— Вот-вот, такие дела, милок. Я как решил, так и сделаю, а уж Гришка себя лишать жизни не станет. Лют он нынче, ох как! И особо на тебя и твою девку — все мне уши прожужжал, как скрутит ее.
… Уже знакомым Викентию Павловичу плавным движением Захарьев отбросил окурок. Он тяжело дышал, словно заново переживал те же чувства.
— Верите ли, вдруг враз поднялось у меня в душе все, что последние годы пытался я подавить, забыть, от чего хотел отречься! После свадьбы ведь уехал сразу, увез Ксению — подальше, подальше… Ах, что говорить! Тогда, на пчельнике, вмиг важным, нужным и реально существующим стало лишь то, что связано с Лидой. Страх за нее, за то, что каждая минута промедления будет для нее губительной, воображение того, как Карзун входит в комнату, хватает ее за руку… А Иван добавлял: «Мы с ним порознь шли, а я вот уже на месте. Гляди, он, может, тоже сейчас добирается до города…» Хотел я на Воронке до Белополья мчаться, да пожалел коня. Оттуда он дорогу обратно мог и не найти, пропасть или попасть в чужие руки. Отпустил его прямо от озера, а сам через лес, луга короткой дорогой на станцию. Да так оказалось и лучше, незаметно уехал.