Вообще-то Ларочка была уверена — матери даже нравится их стиль общения. Если бы не нравился — она бы это как-нибудь продемонстрировала. По крайней мере, не доводила бы дочь до истерик. Что ж она, ненормальная, что ли — ни с того ни с сего истерить? Пока мать ее не трогает — она редко на нее вызверяется.
Но в том-то и дело: стоит Ларочке прийти с работы — как мать начинает ныть, подталкивая ее к истерике. Прицепится к какому-нибудь слову, и начинает 'лечить' дочку: 'Лариса Трегубович, видел бы папа!..' Иногда, впрочем, старушка возмущается по делу. Но это ничего не меняет. По делу или без, Ларочка даже не пытается сдержаться. Пройтись по матери матом — последняя оставшаяся у нее отдушина. Такой кайф Ларочка получала разве что уев Ирку.
Самое удивительное, что после выплеска эмоций, когда уже ни сил, ни желания продолжать истерику не оставалось, мать начинала извиняться. Будто не Ларочка ее матом обложила, а сама она сгоряча обидела ребенка.
— Прости меня, детка, прости. Разве ж я виновата, что некрасивая? Меня такую мать родила, и мне родить хотелось. Да ты ж у меня совсем и не некрасивая, ты у меня очень даже миленькая. И носик вполне приличный, а горбинка ему только пикантности придает…
— Пошла ты со своей пикантностью!
Орать уже не хотелось, хотя такое заявление матери ранило Ларочку в самое сердце. Может, сама-то она и имела право жаловаться на свою некрасивость. Но какое право имеет мать подтверждать ее? Она должна уверять дочку, что та самая красивая на свете, а кто этого не понимает — полный дебил. Потому что на самом деле Ларочка вовсе не уродина. Это она только в сердцах так говорит, а на самом деле никогда не считала себя некрасивой. Фигурка на славу удалась — тоненькая, никакой извращенец толстой не назовет. А волосы?! Одни волосы чего стоят! Только за них она достойна такой любви, какой никогда не знала Ирка. У той-то — три пера в четыре ряда. А у Ларочки — шикарная грива!
Мать словно услышала ее мысли:
— Зато какие чудные у тебя волосики — тебя ж за одни волосы полюбить можно. И не расстраивайся, еще ничего не потеряно, и на твоей улице будет праздник — найдется твой принц заблудившийся, никуда он от тебя не денется…
— А как же! Обязательно найдется. Только мне к тому времени лет восемьдесят стукнет, и я уже давно буду покоиться на кладбище. Да и не нужны мне те принцы, ни один из них мизинца его не стоит.
— Забудь! Не смей даже и думать! Он чужой, не смей разбивать семью!
Ее угроза лишь насмешила Ларочку:
— Тебя не спросила. Ты в таблетках себе лежи, разбирайся. А со своей личной жизнью я как-нибудь без тебя управлюсь — без твоих соплей скользко. 'Чужой'. Это дома он чужой, для родной жены чужой. Только не понимает этого, дурак. Ну ничего, я объясню. Я всё всем объясню! В одном ты права: будет на моей улице праздник. Или я не Ларочка Трегубович!