И — глаза в глаза. Никаких слов, никаких мыслей. Только глаза в глаза, почти впритык. Почти поцелуй, но еще не он. Оба хотят, но оба понимают, что нет, нельзя: любое дальнейшее движение — шаг за грань дозволенного. Потому и замерли в нелепой позе, не в силах оторваться друг от друга.
Долго стояли, не слыша музыки в зале, не замечая праздничных фейерверков за стеклом, бликов фотовспышек. Близко, рядышком, едва удерживаясь на грани, и чуть не теряя сознания от предчувствия запретного поцелуя.
Она сто лет не целовалась. Вернее, двадцать. Почти двадцать. А это фактически то же, что сто.
Поцелуи родного, как часть самой себя, Сергея уже давно перестали ввергать в пучину страсти, а потому не в счет. Оказывается, поцелуи любимого человека могут стать обыденностью. Могут…
Ира наслаждалась давно забытым чувством, когда что-то поднимается из самых низких глубин организма и застывает комком в горле. Когда горячая волна, не стынущая на морозе, распирает грудь, затрудняя дыхание.
Наслаждалась, прекрасно понимая, что продолжения не будет — продолжение невозможно. Даже невинный поцелуй она никогда не сможет себе позволить. Только ожидание. Только ощущение чего-то запретного, не больше.
В эту минуту она не удивлялась, почему так приятно стоять здесь, в чугунном зимнем саду, рядом с этим мальчишкой, который моложе ее, страшно сказать, на невероятных шестнадцать лет, на целую вечность. С тем, кто был противен до омерзения еще несколько часов назад…
А совсем рядом, за стеклом, стояла Ларочка Трегубович. Стояла долго, не отводя глаз от парочки в беседке. Хищно улыбалась каким-то одной ей ведомым мыслям.
***
— Я будто сошла с ума. Или это была не я? Не помню… Нет, я не была пьяна. Списывать все на алкоголь слишком банально. Не знаю, что это было. Что-то легкое, мимолетное. Знаю одно — я ни за что не допустила бы продолжения. Просто на короткое мгновение я превратилась в девочку, стоящую на пороге первого в своей жизни любовного переживания.
Собеседница тактично молчала. Ира была благодарна ей за это.
***
Николай Черкасов, бравый лейтенант, слова своего не сдержал.
Не мог он забыть о том, что видел собственными глазами, в чем лично принимал участие. А потому денно и нощно рассказывал супруге, кто она есть на самом деле.
То, что жена его ни кто иная, как шлюха, унижало его достоинство. Ее — офицерскую жену! — имели все, кому не лень, и имели так, как подсказывала каждому его извращенная фантазия.
С другой стороны, память предательски часто возвращалась к дикой той оргии, когда к нескончаемому своему ужасу имел возможность воочию убедиться в том, что все пошлые россказни про любимую певицу — истина.