— Наглец, — уже вслух констатировала она.
Устало присела на диван. Лишь теперь заметила, что до сих пор держит в руках плащ. Усмехнулась нервно, снова повторила:
— Наглец.
Не дожидаясь приглашения, Черкасов устроился в кресле, демонстрируя, что пришел надолго:
— Что вы, Ирина Станиславовна, какой же я наглец? Я глупый нерешительный мальчишка, который слишком долго ждал хотя бы намека на позволение приблизиться. Но сегодня понял — пора. Именно сегодня. Не знаю, что сегодня произошло, просто чувствую, что вам очень плохо. Ужасно, невероятно плохо. Боюсь, если меня не будет рядом, вы сделаете какую-нибудь ужасную глупость. Непоправимую.
Он будто читает ее мысли. Неприятно, когда кто-то копается в твоих мозгах. Вдвойне неприятно, если это делает сопляк, разбивший твое счастье одним удачным жестом.
Улыбнулась натянуто:
— Ошибаетесь. На глупости я уже не способна. Последнюю свою глупость я совершила двадцать восьмого декабря. С тех пор я смертельно, безвозвратно повзрослела.
Сказала — и пожалела об этом. Теперь этот мальчишка возомнит о себе невесть что.
— Я догадывался, что ваши неприятности каким-то образом связаны со мной. Вернее, с тем вечером. Я могу как-то помочь вам?
Так и есть! Нужно срочно брать себя в руки.
— Нет, — быстро ответила Ира, подпустив в голос фальшивой бодрости. — Я не нуждаюсь в помощи, тем более в вашей. Благодарю за участие — считайте, что я его оценила. А теперь можете оставить меня в покое.
— Не могу. Я вам нужен.
Она не сдержалась и прыснула со смеху. Вот уж кто ей сейчас нужен меньше всего, так это Черкасов!
— Наглец!
— Повторяетесь, Ирина Станиславовна.
Его самоуверенность разозлила ее. Неожиданно для самой себя Ира потеряла контроль:
— Наглец! Напыщенный павлин! Самовлюбленный болван!!!
— Уже лучше.
— Индюк! Высокомерный придурок! Мальчишка! Сопляк!
— Совсем хорошо. Еще немножко, и вам станет легче.
Ира понимала, что совершает глупость. Не надо показывать ему свою слабость. Мало у нее проблем без Черкасова? Без этого Нарцисса, поломавшего ее жизнь своим повышенным вниманием. Однако остановиться уже не могла. Ругательства будто сами слетали с ее языка:
— Малолетний ловелас! Альфонс! Думаешь, я не вижу, что тебе от меня нужно? Нашел устроенную, не совсем еще противную старушонку, и присосался, как пиявка. Да, пиявка! Ты, ты… Это ты во всем виноват, это ты…
И тут ее прорвало. Всё горе, свалившееся на нее в новогоднюю ночь, все неизлившиеся по утраченному счастью, по незаслуженно умершей маме слезы, вся боль, накопившаяся внутри — всё выплеснулось на Черкасова в потоке грязных оскорблений, в брызгавшей ядом слюне: