Ираида Алексеевна воскликнула, не желая мириться с Женькиным упрямством и непонятливостью:
— Есть. Есть, глупая!
— Даже если есть, — упорствовала Женя, — то они ложные. Потому что все равно никогда и никому нельзя верить!
Ираида Алексеевна совсем расстроилась:
— Женька, глупая, ну что мне с тобой делать? Родная моя, как бы я хотела поделиться с тобой своим счастьем!
Женя в конец разозлилась. Ах, если бы мать могла ее сейчас видеть, она бы немедленно замолчала и больше никогда в жизни не поднимала эту тему!
— Знаешь, мама, лучшим счастьем для меня было бы твое сочувствие в моем несчастье. Но я его дождалась слишком поздно. Слишком.
Жене еще хотелось прибавить какую-нибудь гадость, уколоть мать побольнее, так, чтобы она поняла, наконец, как больно делала Женьке своими словами. Однако очень хорошо помнила эту боль. И разве ей самой станет легче, если и мать испытает ту же самую боль? Ведь она, между прочим, беременна, носит ребенка. Может, матери бы лишние переживания и не повредили, но зачем нагружать проблемами неродившееся дитя?!
— Ладно, мам, я тебе искренне желаю удачи, — сменила она гнев на милость. — И главное — здоровья. Береги себя, ты теперь не одна. Привет Андрею Павловичу. И не пропадай, пожалуйста, надолго, ладно? Обязательно звони. Я тебя люблю, мам. Просто… Ну я у тебя такая, и другой быть не могу. Ты не обижайся на меня, хорошо? Пока, мам. Целую.
Ираида Алексеевна совсем расчувствовалась, всхлипнула в трубку:
— Пока, дочуля. Я тебя тоже очень люблю. Будь умницей, ладно?
Женя неуверенно положила трубку на рычаг. Усмехнулась про себя: вот так жизнь смеется над человеком. Ирония судьбы: это же Женьке нужно бы устраивать судьбу, выходить замуж, рожать детей. Но вместо нее полной жизнью живет ее мать. А Женя опять одна, как проклятая. И никогошеньки рядом, буквально ни единой живой души. И не нужен ей никто! Одной — оно спокойнее. Так уж точно ни у кого не будет возможности сделать ей больно. Нет, уж пусть лучше другие живут полнокровной жизнью. Пусть выходят замуж, пусть рожают детей. Пусть ошибаются и обжигаются. А ей, Женьке, это ни к чему. Она это уже проходила.
Еще некоторое время Женя посидела нерешительно, словно бы сомневаясь в правильности своих мыслей. Потом встала с дивана, подошла к стене напротив плаката, и долго, очень-очень долго вглядывалась в изображение Городинского.
— Никому верить нельзя, — произнесла тихо-тихо, абсолютно уверенная, что тот, к кому обращены ее слова, все равно услышит. — Только тебе, правда? Потому что эти глаза не умеют лгать. Да, Димочка? Тебе ведь можно верить? Вот только когда же ты, наконец, поймешь, что я тебя жду? Когда же ты найдешь меня, Димуля? Поторопись, любимый, мне так одиноко без тебя…