Наконец, он услышал ее голос, приглушенный, с вопросительными интонациями:
— Вы вызывали меня?
Внезапно Джимми почувствовал непреодолимое желание отключиться. Ну что он ей скажет? Какой смысл звонить ей, пока ничего достоверно не известно? Только чтобы напугать ее, поделившись с ней своими жуткими предчувствиями? Не лучше ли было бы подольше оставить и ее, и девочек в покое и неведении?
Но, осознав, сколько всего еще предстоит испытать в этот день, он понимал, что нанесет Аннабет жестокую рану, если не известит ее обо всем, и будет мучаться в одиночестве на Сидней-авеню возле машины Кейти. Конечно, Аннабет помнила, как счастлива была Кейти рядом с девочками. Наверное, сейчас она думала, что такого счастья Кейти не заслужила, потому что обошлась с сестрами непростительно плохо: дала обещание, которое не собиралась выполнять. И за это Аннабет ненавидела Джимми.
В трубке вновь прозвучал ее приглушенный голос:
— Эта? — Затем послышался треск — она брала трубку со стойки — и вновь ее голос: — Алло?
— Малышка, — глухо произнес Джимми, едва справившись с собой и позабыв прочистить горло.
— Джимми? — почти выкрикнула она. — ты?
— Я… понимаешь… я на Сидней-авеню.
— А в чем дело?
— Они нашли ее машину, Аннабет.
— Чью машину?
— Машину Кейти.
— Они? Кто они? Полиция?
— Да. Она… пропала. Где-то в парке.
— О Господи! Это правда? Нет, нет, Джимми.
Джимми почувствовал, как все внутри его бурлит, клокочет и вот-вот выплеснется наружу — этот страшный, пугающий неотвратимый ужас от мыслей, которые он нечеловеческим усилием воли удерживал в своем сознании.
— Пока ничего определенного неизвестно. Но машина простояла здесь всю ночь, и копы…
— Господи помилуй! Джимми!
— …прочесывают парк. Ищут ее. Тут полно копов. Ну…
— Где ты?
— Я на Сидней-авеню. Послушай…
— Ты торчишь на этой чертовой улице? А почему не в парке?
— Они не пускают меня туда.
— Они? Да кто они такие, черт бы их побрал? Она что, их дочь?
— Нет. Послушай, я…
— Тебе надо быть там. Боже! Она может быть ранена. Может быть, она лежит где-нибудь замерзшая и раненая.
— Я знаю, но они…
— Я еду к тебе.
— Хорошо.
— Проберись туда, Джимми. Господи, ну а ты-то сам как?
Она повесила трубку.
Джимми протянул Чаку телефон, понимая, что Аннабет права. Она была права на сто процентов: это убивает Джимми — понимать, что он может лишь сетовать на свою беспомощность в течение этих сорока пяти минут, а потом всю жизнь проклинать себя; всякий раз мысль об этом, как бы он ни старался гнать ее прочь, будет причинять ему невыносимые страдания. Когда он стал таким — превратился в человека, который только и говорит этим поганым копам: «да, сэр», «нет, сэр», «хорошо, сэр», при том, что его дочь, его первенец, пропала? Когда и как это случилось? Когда он стал за прилавок и тем самым как бы кастрировал себя, только ради того, чтобы стать добропорядочным гражданином?