— Там ваши раненые товарищи. Их вывезут только вечером. Если вы сумеете пробежать мимо них, бегите, — негромко, но внятно сказал фельдшер.
Толпа молчала и не двигалась.
— Так что решайте, как вам поступить, — добавил Овчинников, повернулся и пошел к палаткам.
Как поняла позднее Катя, Овчинников сделал главное — сбил темп, дал время одуматься. Чтобы бежать дальше, надо было миновать белые халаты сестер, палатки, из которых выглядывали раненые, пробежать мимо тех, кто стоял около них с загипсованными «самолетными» руками.
Уже осмысленными глазами красноармейцы проводили уверенную спину Овчинникова, поозирались и неохотно, небольшими группами стали возвращаться назад. Сначала шли медленно, потом начали ускорять шаг, и какое-то подобие строя образовалось на дороге. Он вот-вот должен был скрыться на окраинной улочке, когда из города вышло несколько подвод. Лошади шли устало. Повозочные не погоняли их. Красноармейцы уступили дорогу обозу — везли раненых.
* * *
Куропатенко вернулся через час. Ему начали было рассказывать о пережитом, но он отмахнулся:
— Обошлось, и ладно. — Озабоченно поглядывая на небо, приказал срочно свертываться и, предупреждая вопросы, пояснил: — За ранеными придут машины.
Снялись засветло. Прорыв немецких танков стал опаснее возможной бомбардировки. Одна за другой машины втискивались на Солецкую дорогу между толпами покидающих Порхов людей.
Беженцы — уже укоренилось такое словечко — шли размеренным неторопливым шагом и на машины старались не смотреть. Каждому из них, и старому и малому, казалось, что военные могли бы хоть немного подвезти, их, но машины не останавливались — нельзя. Машины и беженцы двигались в одном направлении, уходили от одной беды, но как бы независимо друг от друга. Горек и скорбен был этот путь и для гражданских, и для военных. Особенно для военных. Каждый из них чувствовал свою вину перед стариками, женщинами и детьми, вынужденными уходить из обжитых мест на восток разутыми и раздетыми, каждого угнетало сознание невозможности изменить что-либо.
Дорога на Сольцы проходила через деревню Демянку, где Катя Мариничева почти три года проработала заведующей фельдшерско-акушерским пунктом. Еще с горы Катя увидела возвышающуюся над округой церковь, флаг над сельсоветом и задохнулась от отчаяния — долго ли ему еще висеть, и что будет с теми, кто останется в Демянке, с ребятишками, которых она успела принять у рожениц здесь и в окрестных деревнях?
Повестку о призыве она получила в первый день войны, а уходила двадцать третьего июня, и с утра в доме, где снимала комнатку, толпились женщины, несли на дорогу сметану, творог, пироги, и каждая уговаривала взять ее подорожники. Катя уходила на войну первой, и женщины провожали ее как свою защитницу и хранительницу. Едва ли не всей деревней со стайкой ребятишек во главе дошли до моста. Катя остановилась, но женщины сказали, что пойдут дальше, до горки. На ней и попрощались, всплакнув напоследок. И вот судьба снова вела Катю в Демянку. Что скажет она теперь односельчанам, как посмотрит им в глаза?