— Придержи свой ядовитый язык, старуха! — разъяренно вскричал Марэ. — Не ты ли собираешься обучать меня моим обязанностям перед моей совестью и моей дочерью?
— Конечно, именно я, если ты не можешь сам этому научиться, — начала фру.
Но Ретиф оттолкнул ее в сторону.
— Нечего здесь ссориться! Так вот, Анри Марэ, твое отношение к этим двум молодым людям, которые любят друг друга, является форменным скандалом! Я повторяю вопрос: позволишь ли ты им жениться завтра, или же нет?
— Нет, комендант, я этого не позволю. По закону я властен над своей дочерью, пока она не достигнет совершеннолетия, и я отказываюсь разрешить ей выйти замуж за проклятого англичанина! Кроме того, проповедник Сельерс уехал, так что сочетать их браком все равно некому…
— Вы говорите странные слова, минхеер Марэ, — спокойно сказал Ретиф, — в особенности, когда я припоминаю все, что этот «проклятый англичанин» сделал для вас и вашей семьи, ибо я слышал каждую крупицу этой истории, хотя, правда, и не от Аллана. Так что теперь слушайте! Вы апеллируете к закону и, как комендант, я должен признать вашу апелляцию. Но после двенадцати часов завтра ночью, согласно вашему собственному свидетельству, закон разрешает выдать вашу дочь замуж без вашего согласия… Поэтому, утром в понедельник, если в лагере не будет священника, этих двоих, если они не передумают, обвенчаю перед всеми людьми лично я, ибо, как комендант, я имею право это совершать!
Тогда Марэ впал в пароксизм бешенства, присущий ему, а, по моему мнению, он никогда и не был в здравом уме. Весьма странно, что его гнев был почему-то сконцентрирован на бедной Мари. Он ужасно проклинал ее, потому что она, дескать, сопротивлялась его воле и отказалась выйти замуж за Эрнана Перейру. Он клялся, что на нее падет горе, что она никогда не сможет родить ребенка, а если родит, то он, ребенок, обязательно умрет, и другие вещи, слишком неприятные, чтобы их упоминать…
Мы смотрели на него пораженные, и я думаю, что не будь он отцом моей невесты, я ударил бы его. Ретиф, заметил я, поднял уже руку, чтобы сделать это, но снова опустил, бормоча: «Пусть будет так, ведь он во власти дьявола».
В конце концов Марэ прекратил ругань, не от недостатка слов, я думаю, а потому что он утомился, и остановился перед нами. Его высокая фигура дрожала мелкой дрожью, а тонкое, нервное лицо дергалось, как во время конвульсий. Тогда Мари, опустив голову перед этой бурей, подняла ее и я увидел, что ее голубые глаза пылали и она была очень бледна.
— Ты мой отец, — сказала она низким голосом, — и поэтому я вынуждена стерпеть то, что ты позволил себе сказать мне… Кроме того, я думаю, что горе, которое ты накликал на меня, вероятно, и в самом деле падет на меня, ибо Сатана всегда находится под рукой, чтобы исполнять такие желания. Но, если так, отец, я уверена, что это же горе падет и на твою голову, не только здесь, сейчас, но и в будущем. Таким образом, правосудие осуществится над нами обоими, быть может, и в недалеком будущем, а так же и над твоим племянником, Эрнаном Перейрой!