А Кемаль-Паша не только, что паранджу, а даже и феску ухитрился снять. Жизнь берет свое.
После клуба был устроен банкет. На сей раз среди «товарищей» было много кавказцев, но и много и чистокровных русских. Пили преимущественно коньяк, какой то очень душистый и крепкий коньяк — четыре звездочки. Когда делегация уезжала, нам принесли в вагоны несколько ящиков этого коньяка на дорогу и в подарок. Даже мне удалось получить для мужа несколько бутылок у Боярского, так что когда мы вернулись в Москву, наши знакомые приезжали специально к нам в Салтыковку, чтобы угоститься этим замечательным коньяком и посмаковать его. Такого коньяка в Москве нельзя было достать ни за какие деньги.
Здесь на бакинском банкете мне пришлось впервые познакомиться с пресловутой большевицкой кровожадностью. Подвыпивший секретарь партийного комитета произнес очень резкую речь против английского правительства и стал допытываться у наших англичан, почему это они до сих пор не казнили своего короля. Остальные «товарищи», все на большом взводе, стали хором выкрикивать:
— Крови! Крови! Крови!
Как ни пьяны были наши делегаты, они все же не утратили типичной английской респектабельности, которая в первую очередь выражается в уважении к королю. Оба английских коммуниста, как отрясшие от своих ног всякую английскую традиционность, стали добиваться от своих социал-демократических коллег более или менее ясного ответа, но те упорно отмалчивались, а некоторые из них даже стали протестовать. Могло бы кончиться скандалом, если бы совершенно пьяный Уолтон не стал петь шутливое завещание алкоголика:
And when I die, and when I die,
Dont burry me at all,
Just put my bones
In alcohol.
Put a bottle of wine
At my head and my feet
Ane then I know
Наконец, после еще двух митингов и осмотра школы на нефтяных промыслах, где англичане были поражены убогостью классов и отсутствием на стенах каких бы то ни было учебных пособий, карт, диаграмм, и проч. — делегация села в поезд, который должен был теперь идти без задержек три дня и четыре ночи до Москвы. Еще в Баку, накануне отъезда, Горбачев позвал Софью Петровну и меня к себе в номер. Там уже сидел Слуцкий.
— Ну, товарищи переводчицы, довольно погуляли. Теперь пора и за работу.
Я недоуменно посмотрела на Софью Петровну. Но у той было, как всегда, совершенно невозмутимое выражение лица. Как я уже говорила, выдержка у Софьи Петровны была удивительная, она никогда не выходила из себя, никогда не повышала голоса и, может быть, именно это свойство так и импонировало большевикам.