После смерти Шкипера прошло больше года. В моей жизни все было по-прежнему: я работала в ресторане, принимала пациентов с разными болячками, все так же умоляла их никому не рассказывать обо мне, они все так же обещали и все так же не держали слова. Вспоминая Шкипера, я не плакала и на могилу к нему не ходила, хотя он был похоронен на том же кладбище, что и дед. Часто, возвращаясь среди ночи из ресторана, я понимала, что все равно не засну, и до утра сидела с ногами в большом кресле, закрыв глаза и думая о Пашке. В моих воспоминаниях он почему-то был неразрывно связан со Степанычем, и я даже не могла сказать, о ком из них я грустила больше. Впрочем, боли в этих воспоминаниях не было; часто я даже ловила себя на мысли, что думаю о Шкипере как о живом, пугалась этих мыслей и гнала их прочь.
Боцман и компания, к моему изумлению, не забыли обо мне: раз или два в месяц кто-нибудь из них появлялся или звонил, интересовался, как дела и не надо ли чего-нибудь. Я твердо говорила, что все в порядке. Во-первых, так оно и было. Во-вторых, я боялась чувствовать себя обязанной этим людям. Все-таки мы со Шкипером провели вместе всего одну ночь, и считать себя его заслуженной вдовой было бы с моей стороны слишком самонадеянно.
В один из теплых сентябрьских вечеров, когда я уже одевалась для того, чтобы отправиться на работу, ко мне пришла соседка с верхнего этажа – Анна Владимировна. Это была хрупкая изящная брюнетка лет сорока пяти, одинокая и бездетная, страстно влюбленная в свою преподавательскую деятельность. Она учила рус– скому языку студентов Университета дружбы народов, пропадала на работе весь день, возвращалась зачастую с головной болью, а поскольку по причине больного желудка пить медикаменты ей было нельзя, то Анна Владимировна предпочитала лечиться у меня.